Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

— Доктор, я была беременна, — сказала Антонина.

— Да, да, — отозвался врач, отпуская руку, — мы знали о вашей беременности, но, к сожалению, ее сохранить не удалось.

Красная пелена вновь застлала глаза, в ушах послышался легкий, все нарастающий противный звон, и она вновь, как тогда, упав на пороге своей служебки, почувствовала, как сознание ускользает от нее. Но каким-то усилием воли ей удалось удержать его.

— Не думай ни о чем, слышишь, — просила Женька, — на наш век всего хватит. И хорошего, и плохого.

«Пожар. Пожар. Отчего же он случился?» Эта мысль не давала ей покоя с первой минуты, как она пришла в себя.

Она догадывалась, что тут не обошлось без тех «неугомонных», севших в Джамбуле. И Женька подтвердила, что это так. Изрядно выпив, они решили проверить качество самогонки, прикупленной у кого-то в дороге, — и ничего другого не смогли придумать, как плеснуть самогонку на стол и поднести спичку. Стол тот пластиковый, тотчас и занялся огнем…

Дни в больнице тянулись медленно и были похожи один на другой: обходы врачей, микстуры, таблетки, перевязка.

— Что с моим лицом? — спрашивала она в упор врача, страдая от неведения, не зная, что скрыто под этой марлевой повязкой, но врач неопределенно пожимал плечами, отвечая: «Лицо как лицо». Она со страхом думала, как подойдет к зеркалу, когда снимут с лица эту чудовищную, мертвецки белую марлевую маску.

Но лучше всякого зеркала были глаза Женьки, которая встретила ее в палате, когда Антонину привезли из перевязочной…

— Скажи, Женька, страшна я? — спросила она неестественно громко.

— Да глупости говоришь, — сказала Женька, но от Антонины не ушло замешательство приятельницы.

— Честно, Женька? — пытала Антонина.

— Я же тебе сказала! — ответила Женька, неизвестно отчего сердясь. — Ну немножко красновато лицо, но как же ты хотела после ожога. Палец вон обожжешь, и то каково, а это, милочка, все же лицо. Ты не тревожься, — успокаивала она ее, — я говорила с врачами. Это пройдет.

Она, конечно, врала, и Антонина знала, что это так, но согласно, будто веря словам приятельницы, рассеянно кивала.

Время было летнее, напряженное для дороги. Так что посещениями ее не баловали. Кроме Женьки да Блиновой с Любой Зайченко, к ней никто не заглядывал, и она была довольна этим.

О том, что она попала в больницу, мать не знала: вместе с отчимом поехала в гости к его братьям-сестрам, под Омск на месяц-полтора. Антонина тоже не советовала матери спешить, и сейчас, вспоминая о матери, она с облегчением вздыхала: все-таки лучше, что мать узнает об этом позже, после выхода Антонины из больницы. К этому времени она сумеет подготовить ее.

Но выписывать из больницы ее не спешили. Лежа на больничной койке, она часто вспоминала маленькую Юльку Маслову. Как она там? Поди, заждалась. В тумбочке у нее собралось немало сладостей. И она упросила Женьку сходить в Дом ребенка и отнести все это Юльке и ее приятелям. Просьбу ее Женька выполнила, но сказала, что Юльки уже там нет, кто-то забрал, удочерил. Впервые за все дни, проведенные в больнице, Антонина заплакала. Жаль было Юльку, себя… Но почему она такая невезучая. Почему? В чем и перед кем она провинилась?

В конце августа Антонину навестил Борисенко, которого, оказывается, это время не было в городе: учился на курсах повышения квалификации в столице, но о происшествии знал — сообщили сослуживцы. Сидел серьезный, деловой, говорил больше о работе, текучке. Антонина заметила, что Борисенко тяготится этим свиданием. И ей было понятно почему. Такой, конечно, он не ожидал встретить ее. Простился сдержанно, оставив на тумбочке пакет с апельсинами. Ушел быстрой, твердой походкой, придерживая полы короткого тесного халата, взятого внизу, в гардеробе, ни разу не обернувшись. И эта холодность и официальность человека, еще недавно искавшего ее расположения, удручили Антонину, хотя к Борисенко она по-прежнему никаких чувств не испытывала.

Перед самой выпиской прибежал, как всегда суматошный, взбалмошный Миша-таксист, который, запомнив Женьку и встретив ее в городе, узнал, что с Антониной. Миша притащил в сетке с полдюжины бутылок и банок фруктового сока, все так же балагурил, говоря, что все случившееся с ней — сущие пустяки. Миша-таксист привел массу случаев на этот счет, рассказывал, что когда служил, подобное произошло с его приятелем. И ничего — сделали пластическую операцию, и приятель, что ты думаешь, стал краше прежнего. Раньше девчонки на него не обращали никакого внимания, а тут гужом потянулись.

— И у тебя все будет хорошо! — уверял ее Миша-таксист. — Вот увидишь. А договор наш, учти, остается в силе.

Миша, как всегда, балагурил, но после его прихода на душе у Антонины стало легче. И, проводив Мишу, еще раз критически осмотрела себя в зеркало и решила, что и впрямь не все еще потеряно.

Надо жить, несмотря ни на что. Она любила и любит. И пусть он забыл о ней, но что из того, она была счастлива и этих счастливых часов у нее никому не отнять. Они будут жить в ней до последнего дня. Ей пока что ни от кого не приходилось слышать о счастливой любви. Так что ее история не исключение из общего правила, а, скорее, подтверждение его. Что же в таком случае сетовать на судьбу?

После каникул они вновь вернулись к прежним занятиям по аэродинамике; теории полета, к тренировкам на тренажерах в классных комнатах. Преподаватели, как думалось Алексею, стали требовательнее к ним, курсантам. И строгость преподавателей, летчиков-инструкторов была вполне объяснима — шел четвертый год их обучения, они приблизились к тому рубежу, когда становится ясно — состоялся летчик или нет. Каждая оценка сейчас имела особое значение, потому с таким усердием они штудировали курс наук.

— Каждая ваша тройка на земле, — наставлял Васютин, — это верная двойка в воздухе. А что такое двойка в воздухе — вам известно.

Летающие на сверхзвуке, ведущие на сумасшедших скоростях воздушные бои, с той лишь разницей, что пойманный на прицел самолет «противника» прошивался не огневой очередью, а лентой фотопулемета, они хорошо знали, что оценки за теорию и практические навыки, разумеется, не могут уберечь их от возможных неприятностей в воздухе, как, например, срыва в штопор или отказа двигателя, но знания помогут найти единственно правильный выход из той аварийной ситуации, от которой никто сидящий в этих стремительных, начиненных электроникой, всевидящими, разумными приборами, машинах не застрахован.

Училище готовило не просто пилотов, а пилотов с инженерными знаниями, для которых сложный сверхзвуковой истребитель — это, казалось бы, фантастическое творение, чем-то схожее с живым человеческим организмом, как и он, перевитое различными сосудами и артериями разной толщины и разной окраски, не было тайной за семью печатями. Ошеломленные в первые дни знакомства с этими, словно бы из надреального мира машинами, рожденными к жизни безумным, безудержным полетом человеческой фантазии, они удивительно быстро (что значит век НТР) свыклись с ними, обживали их, становились с ними накоротке, полагая, что иначе и быть не могло.