Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

Антонина молчала, подтянув повыше простыню, укрыв лицо. И он, решив, что она, потрясенная случившимся, вероятно думает о возможных последствиях, о расплате за эту минуту слабости, когда рассудок уступил место страсти, принялся утешать ее, изымая из души самые ласковые, самые нежные, как думалось ему, слова, обещая ей все, что только мог, что было в его силах.

— Не надо, Алеша, — тихо сказала она, — не надо!

Алексей ожидал увидеть в ее глазах слезы — это было бы по крайней мере естественно, но увидел сухие, блестевшие веселым блеском глаза. Это показалось ему странным и даже оскорбительным.

Его снова начали одолевать сомнения. «Уж не кроется ли за этой невинностью тонкий расчет», — думал он, присев на край кровати, внимательно приглядываясь к ней, лежащей тихо и спокойно.

Ему важно было снова увидеть ее глаза, получить подтверждение своим догадкам. Он предложил ей выпить вина. Она ничего не ответила, но когда он поднес ей фужер, села на кровати, опершись на локоть, стыдливо держа у подбородка зажатую в кулаке простыню. Глаза ее блестели, но не сухо и весело, как показалось ему прежде. Он заметил, что они еще не успели просохнуть от слез. «Скотина, какая скотина, — ругал он себя, — тоже мне возомнил, что осчастливил…»

Он шумно выпил вино. Антонина свой фужер осилила с трудом. Было слышно, как мелко постукивают о край стекла ее зубы, как она останавливается передохнуть, сдерживая нервную дрожь.

Алексей чувствовал себя прескверно, но не знал, какие еще слова сказать в утешение ей.

— Не терзайся, — сказала она, приближая свое лицо. — Ты не виноват. Ничьей вины тут нет. — Она гладила его щеки, а он, опустив голову, вслушивался в интонацию ее голоса, обнаруживая в нем совершенно новые нотки, словно бы с ним говорила вовсе не она, Антонина, а умудренная жизнью, житейским опытом взрослая женщина.

Алексей понимал, что он теперь не вправе взять и вот так запросто уйти от нее в казарму, хотя, пожалуй, так было бы лучше, можно было спокойно, не торопясь, поразмыслить над всем происшедшим, выбрать какое-то единственно правильное решение. Было чертовски неудобно и стыдно за себя.

— Иди ко мне, — сказала она, протягивая к нему руки, матово и нежно светящиеся в темноте номера. — Иди, — повторила она. И он, снова пьянея от запаха ее сильного, молодого тела, торопливо стал искать ее губы.

Теперь он нисколько не сомневался, что любит ее, любим ею. Они лежали рядом, тихо и нежно лаская друг друга. За окном слышался постепенно стихающий к вечеру шум города.

Алексей остался у Антонины до утра.

— Спи, милый, — уговаривала она его. — Не печалься ни о чем…

Он, чувствуя прикосновение ее теплой ладони, впадал в короткую дрему, но тут же спохватывался, вспомнив о том, что она завтра уезжает.

«Как же так, — думал тревожно он, — она уедет, а я останусь здесь. Нет, нам никак нельзя порознь. Хотя и говорят, расстояния — испытание для людей, но кому не известно, что именно расстояния и притупляют, а порой и губят эти чувства. Я достаточно взрослый человек, чтобы принимать вполне самостоятельные решения. Раз я люблю ее, так что же тогда мешает мне жениться, привезти ее сюда, сделать так, чтобы нам никогда не разлучаться.

Все, казалось бы, просто. Но когда он начинал думать о том, как на деле осуществить этот план, — тут же возникали всякие сложности: работа, жилье… И главное, он пока что ничем не мог помочь ей. Так что ей целиком нужно было положиться на себя.

— Не забивай себе голову, — просила она, слушая его. — Я все равно сейчас не смогу оставить мать. И потом, там меня ждет девочка.

— Какая еще девочка? — изумился он.

— Потом расскажу, — пообещала она. — А сейчас спать, спать, — говорила она ему чуть ли не приказным тоном, — а то завтра клевать носом будешь. Все когда-нибудь образуется. Все будет хорошо…

В том-то и дело, когда-нибудь, но за это время может случиться всякое. Ему, конечно же, не хотелось думать о худом, но кто же может предугадать свою судьбу?

Лишь на рассвете им удалось ненадолго вздремнуть. Разбудил их все тот же знакомый голубь, принявшийся громко ворковать. Было начало седьмого. Алексей быстро оделся и, хотя она уговаривала его перекусить что-нибудь, к еде они так вчера и не притронулись, — заспешил в училище.

…А вечером в среду он ее провожал. Она уезжала тем же поездом, что и приехала сюда, только теперь он шел из Москвы нечетным семнадцатым номером. Она и села в тот же тринадцатый вагон, к пожилой проводнице Блиновой, с которой Алексей теперь поздоровался, как со старой знакомой.

— Пиши, — сказала она на прощанье. — А сможешь — приезжай. Буду ждать.

Блинова закрыла площадку, но отправление задерживалось — им словно бы давали возможность не спеша проститься. Блинова снова откинула тяжело, громыхнувшую железную площадку. Антонина сбежала к нему на перрон. Она просила не целовать ее на вокзале, видимо стесняясь своих, но он нарушил уговор и обнял ее. Что ему было до посторонних!

Краем глаза он видел, как Блинова отвернулась от них, уголком платка утерла слезы. «Ей-то что», — удивился он, но когда Антонина вновь поднялась на площадку и он пошел рядом с тронувшимся поездом, то услышал, как Блинова сказала Антонине:

— Со своим так же вот прощалась в сорок третьем… Тоже с птичками в петлицах был…

Поезд прибавил ходу, и Алексей бежал рядом с ее вагоном до самого конца перрона, стараясь запомнить ее лицо, ее саму в минуту расставанья.

Лето они провели в авиационном полку, которым командовал молодой полковник Гришкявичюс. Выпускник их училища, успевший к тому же с отличием закончить академию, он выглядел моложе своих тридцати шести лет. Худощавый, подтянутый, быстрый в движениях, он, облаченный в высотный скафандр, мало чем отличался от молодых летчиков. Полковник не кичился своим высоким званием и должностью, запросто, что отнюдь не мешало ему в нужную минуту быть строгим, держался с подчиненными. Любил приглашать в гости, и молодые офицеры нередко вспоминали в курилке, какие вкусные пирожки печет на топленом жиру жена командира Марита. Нередко по вечерам полковник и сам бывал в общежитии, где жили офицеры-холостяки, не обходил стороной и казарму, в которой разместились курсанты. За какую-нибудь неделю-другую успел познакомиться с каждым из них, и теперь появление его в казарме не вызывало у курсантов чувства скованности, как было на первых порах. В его присутствии они чувствовали себя непринужденно. Общительный характер полковника располагал к откровенности, и они охотно рассказывали ему о том, что его интересовало. О летной практике, о новостях из дома. Он узнавал что-то новое для себя о них, а они о нем. Они знали, например, что полковник рос без отца, матери, погибших в один и тот же день от рук бандитов, которые в те первые годы становления Советской власти в Литве совершали налеты на хутора, мстя в первую очередь активистам, тем, кто поддерживал Советскую власть, призывал народ оказывать ей содействие. В живых он остался чудом — сидел в детском корытце в бане, куда отнесла его мать, решившая по случаю субботы устроить банный день… Шел ему тогда третий год. На хуторе у отца с матерью были родственники, но они, боясь расправы, не рискнули взять его к себе, тихо ночью отвезли на станцию. Там его и подобрали сердобольные люди и отвезли в Смоленск, в детский дом. Там и учился, оттуда пошел на завод, потом в аэроклуб. Судьба полковника вызывала невольное уважение. Курсантам теперь была понятна общительность этого человека, тяга его к другим людям. Сам воспитанный в коллективе, он не мыслил своей жизни без общения с людьми. Для него это не было, как для других, игрой, вот, мол, какой я свойский парень, — для него это было естественным состоянием, потребностью души.