Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

С улицы Богдана Хмельницкого они повернули на Фрунзе, затем на Советскую, расцвеченную разноцветными лампочками. Город, только что отметивший Первомай, готовился к другому большому празднику — Дню Победы. Для Алексея этот праздник стоял в ряду первых. Сын фронтовика и сам теперь военный человек, он чувствовал кровную связь с теми солдатами, кто делал эту победу, не щадя жизни.

Всплескивали электрические лампочки на фронтоне девятиэтажной башни, пульсируя бежали сверху вниз разноцветные огни, образуя как бы гроздья победного салюта. И в этом мерцании праздничных огней ему чудилось живое дыхание ушедших солдат, сверстников отца…

Как многим обязан им каждый из них, он сам, идущий по вечерней улице с любимой девушкой. В груди, как не раз у него бывало, тревожно и сладостно защемило.

Они прошли вдоль набережной, оживленной и многолюдной.

— Наш патруль из «летки», — негромко сказал он Антонине и отдал честь приблизившемуся патрулю.

Васютин, узнав его, ответно кивнул.

Антонине хотелось побывать возле его училища, и Родин провел ее к воротам «летки», показал учебный корпус и острокрылый «МИГ» на постаменте напротив главного входа с крупным номером 01, выведенным на фюзеляже. Они гордились этим самолетом, на котором летал первый космонавт, и ощущали как бы свою причастность к тому делу, которое так блистательно начал он и которое кому-то из них предстоит продолжить.

Они ходили по городу, и Алексей много рассказывал о городе, в котором прожил уже три года.

В одиннадцать он простился с нею у гостиницы, несмело взял и поцеловал ее руку. Антонина слегка вздрогнула, поспешно спрятав руку за спину.

Ему не хотелось уходить. Отсвечивая стеклом, то и дело открывались двери гостиницы, мимо проходили незнакомые люди, с нескрываемым любопытством окидывали их. Но Антонине и Алексею не было никакого дела до этих посторонних людей.

За высокими окнами ресторана, в правом крыле гостиницы, гудел, торопливо набирая скорость, оркестр, слышались возбужденные голоса, Антонина же и Алексей словно были отделены незримой стеной от всего этого лишнего шума и гама, словно находились вдвоем на каком-то далеком, неведомом другим, острове. «Хорошо, что приехала она, — думал Алексей, — это ничего, что я не успел сказать ей того, что хотел, о чем думал все те дни, когда она была так далеко от меня. Да и что могут слова?»

— Должно быть, пора, — сказала она, — у вас ведь насчет дисциплины строго.

На эти дни, что собиралась она пробыть в их городе, он имел увольнительную до утра, постарался Якушев, да и капитан Васютин отнесся с пониманием. Но Алексей не стал говорить ей об этом.

— До завтра, — сказала она, открыто, приветливо улыбнувшись ему, и пошла к себе в гостиницу. У входа задержалась, обернулась. И Алексей с трудом сдержал себя, чтобы не броситься следом за ней.

Так прошел их первый день. А было их впереди три…

Утром они решили поехать в степь за тюльпанами. Он знал одно такое место в районе старого стрельбища. Они быстро нашли это место, ориентиром был остов самолета, дюралевые обломки которого были далеко разбросаны окрест. Говорили, что этот списанный самолет когда-то служил мишенью для учебных стрельб. Иные же утверждали: ничего подобного, транспортный этот военный самолет разбился во время ночных полетов — отказали турбины. В память о погибших летчиках, мол, и оставлен он тут.

Вторая версия казалась Алексею более правдоподобной. Подтверждением тому, как думалось ему, были и сами тюльпаны, росшие здесь, — крупные, яркие, словно бы вобравшие в себя цвет крови тех, неизвестных ему летчиков. Таких тюльпанов, как здесь, он не встречал больше нигде в степи. И потом, если в других местах тюльпаны встречались разных окрасок — желтые чередовались с алыми, то здесь, вблизи самолета, они были лишь одного цвета — алые, ярко полыхавшие среди молодой зеленой степной травы.

Алексей с Антониной ходили по степи, собирая тюльпаны, прислушиваясь к звонким голосам птиц. Степь жила своей весенней жизнью, пела на разные голоса, от которых словно бы звенел воздух.

Вот встал столбиком у своей норы сурок. Забавно пошевелил ноздрями, принюхиваясь к запахам степи, и, одурманенный пряными запахами трав и цветов, начал блаженно посвистывать. Алексей тихонько отозвался этому сторожевому сурку.

— Получается, — весело сказала Антонина, — неплохой дуэт.

Сурок тут же смолк и, недовольный тем, что ему помешали, повернул голову в сторону Антонины.

— Ну вот же, все испортила, — сокрушенно сказала Антонина, приглядываясь к затаившемуся сурку, не рискнувшему больше выдавать себя.

Потом им встретился удод. Сидя в траве, стараясь держать прямо длинный, кривой, загнутый книзу коричневый клюв, он, словно веером, играл своим пестрым хохлом. Сложит — развернет, сложит — развернет. Антонина не сразу узнала эту пеструю птицу, виденную впервые еще в детстве, от цвета перьев которой рябило в глазах, А вспомнив, радостно всплеснула ладонями:

— Удод! Надо же, удод!

Алексей уставился туда, куда указывала она, но ничего не мог разглядеть, кроме пестрого лоскутка.

— Это и есть хитрец удод. Он всегда так — почует опасность и тут же распластается замертво по земле, будто дух из него весь вон вышел.

Кого они еще только не видели, не слышали в этот день в весенней степи!

Набродившись вдоволь, набрав тюльпанов, они устало уселись на траву. Антонина предусмотрительно взяла утром в буфете бутерброды, грушевый напиток.

Основательно проголодавшись, Алексей жадно ел, нисколько не стесняясь этого. Она подвигала ближе к нему еду, с улыбкой наблюдая за ним, забегая мыслями вперед, думая о том, с какой охотой она готовила бы ему завтраки и обеды.

Они поели, и он, сняв форменную фуражку, забросив руки за голову, лег на траву, испытывая сладость и безмятежность в душе.

Антонина, доверчиво опершись на локоть, прилегла рядом с ним, не сводя глаз с его лица, стараясь угадать ход его мыслей. По траве пробегал легкий ласковый ветерок. В волосах Алексея запуталась сухая былинка, Антонина осторожно протянула руку, чуть слышно касаясь его виска. Алексей слегка вздрогнул, обращая к ней счастливые глаза. Губами поймал ее пальцы. Она не стала отнимать руку, гладя его лоб, щеки. Он прижал ее ладонь к лицу, жарко и часто целуя, с трудом смиряя учащенный стук сердца.

Алексей высвободил руку, обнял Антонину за шею, привлекая к себе. И она послушно положила голову ему на грудь, остро чувствуя запах его разгоряченного тела, слыша торопливый бег его сердца.

— Милая, славная, — шептал пересохшими от волнения губами он, жадно, ненасытно целуя ее волосы, щеки, глаза.

— Милая, славная, — торопливо приговаривал он, будто не зная других слов.