Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

— Встречай, Юлька, свою любимую тетеньку, — крикнула в комнату, служившую для игр, Клавдия Васильевна.

И у Антонины при этих словах отлегло от сердца. Значит, Юлька на месте, значит, ее не увезли. И трудно было сказать, кто в эту минуту больше был рад встрече — Юлька, цепко повиснувшая на шее у Антонины, радостно от избытка чувств улюлюкающая, барахтающая ногами, или же Антонина, крепко тискающая Юльку в своих объятиях.

— Тетя Тонечка пришла, — радостно тоненьким своим голоском верещала Юлька, оповещая своих приятелей, которые, оставив свои игрушки, спешили к ним, обступали их полукругом, зная, что раз пришла Антонина, значит, и им перепадет кое-что из сладостей. С дележа их и начиналось свидание. Юлька была нежадной девчушкой, и Антонину это также радовало. Прижав к груди сверток, она подходила и наделяла каждого нехитрым гостинцем — яблоком ли, орехами, конфетами, печеньем. Для Юльки сладости не были главным, Антонина видела, как торопливо, спеша скорее освободиться от груза, проводила Юлька дележ, засунув оставшееся в карман казенного, невзрачного платьица, делавшего ее похожей на других девчонок ее группы, как, смяв пустой сверток, облегченно вздыхала и поднимала свои чистые, ясные, сияющие нескрываемой радостью глаза на Антонину. Она уже знала, о чем сейчас попросит Юлька. У нее была одна-единственная просьба — поиграть с ней во что-нибудь.

Казалось бы, Юльке куда интересней играть со своими сверстниками, но она с упорством, трогающим Антонину, звала ее в свои игры. Вот и сейчас она подступилась к ней с прежним вопросом.

— Во что же мы будем играть? — спросила Антонина, присев на корточки, хотя уже заранее знала ответ.

— В поезд! — сказала Юлька.

Это была бессменная их игра, в которой каждому находилась роль. Антонина рассаживала их на скамейках. Кто становился пассажиром, кто машинистом, кто его помощником, кто проводником, кто строгим ревизором. Улюлюкая, топоча, подавая отчаянные свистки, их шумный поезд набирал ход и останавливал свой неукротимый бег лишь тогда, когда приходила строгая Клавдия Васильевна, появление которой вызывало недовольные гримасы и выкрики протеста, умоляющие просьбы дать им еще поиграть чуть-чуть, ну хотя бы еще немножечко, самую капельку. Но Клавдия Васильевна, уверенная, что только строгостью можно поддерживать дисциплину в этом доме, была неумолима. И они вынуждены были согласиться. Но тут же атаковывали Антонину просьбами остаться у них, хотя бы на денек, хотя бы на одну ночку. И чтобы не обидеть их, ей всякий раз приходилось придумывать отговорку. И тут ей на помощь приходила Юлька, которая, больше чем кто-либо, не хотела отпускать ее, «Тете Тоне нельзя, — поясняла она, — она — проводница, ей надо ехать. Она каждый день ездит».

Эх, Юлька, Юлька… Светланка, Юлькина мать, никогда не была ей подругой, так чем же дорога ей эта безответная птаха, почему так безудержно тянет Антонину к ней?

Антонина помогла Клавдии Васильевне уложить малышню спать. Потом та позвала ее на веранду пить чай. Каждый приход Антонины заканчивался этим, ставшим уже традиционным, чаепитием, за которым Клавдия Васильевна, по обыкновению, рассказывала ей историю появления в их Доме того или иного ребенка. Антонина удивлялась спокойствию, с которым эта полная, страдавшая одышкой женщина повествовала о судьбах малышей. «Да и то верно, — думала Антонина, — если бы та переживала за каждого найденыша, работать ей тут было бы невмоготу».

Клавдия Васильевна словно бы прочла ее мысли.

— Кажется, за то время, что я на этой работе, должна бы уж привыкнуть. А я все никак. У меня, должно быть, от нее и сердце болеть стало. Все время валидол с собой ношу. Муж говорит, бросай ты к шутам эту работу. А как бросить этих гавриков?

Клавдия Васильевна с усердием дула на чашку с горячим чаем. За окном шумели деревья, и она прислушивалась к шуму листвы. Что-то заставило ее насторожиться. Она встала, приподняла занавеску, пристально вглядываясь в сумерки.

— Показалось, — пояснила она, снова принимаясь за чай. — В прошлый четверг вот так же сижу одна на веранде, слышу, шорох какой-то. А потом шаги, вроде как пробежал кто-то. Вышла, а на пороге плетеная корзиночка, а в ней в пеленках ворочается, кряхтит. Принесла, развернула — девочка. А в корзинке записка: «Не осуждайте. Иначе поступить не могла». Да как же такую чертовку не осуждать. Кукушка! И только. А еще как-то солдат постучался. Найденыша принес. В парке на скамейке оставили. Ну где же у них сердце? Ты скажи: где?

Вопрос был скорее риторический.

Антонина допила чай. Поблагодарила Клавдию Васильевну.

— Ну приходи, — сказала та, — приходи. Ты видишь, как они к тебе липнут. И глупы еще, а душой чувствуют человека.

Антонина простилась, пообещав после праздников непременно наведаться.

С утра над городом ходили низкие тучи, потом ударили струи хлестко, сильно. Родин и Якушев, пока добежали от конечной остановки до дверей вокзала, успели насквозь промокнуть.

— Видишь, на какие жертвы иду, — сетовал Якушев, оттягивая на груди промокшую гимнастерку. — И все из-за тебя, из-за твоей надменной красавицы, которая сейчас катит в теплом, уютном вагоне, не ведая, каково приходится рыцарям.

— Ладно, старый, — примирительно сказал Родин, в душе радуясь этому внезапному ливню. Говорят, дождь на счастье. Хорошо, коли так. В последние дни все шло у него ладно. Зачеты и экзамены были сданы. Полеты на спарке также прошли успешно. При разборах инструктор, капитан Петриченко, хвалил его как умелого летчика, ставя в пример другим. Родин не был тщеславным человеком, и все же слова профессионала, обучавшего когда-то летать кое-кого из космонавтов, слушать было лестно. Ведь они сюда затем и пришли, чтобы стать настоящими военными летчиками.

Все складывалось так, как загадывал он. Ему чертовски хотелось видеть ее в этом городе. И вот она едет. Через каких-то полчаса, час, смотря по тому, насколько задержится поезд, об опоздании которого уже объявила дежурная, она будет здесь.

Родин весело оглядывал будничные лица пассажиров, недоумевая, как можно с такими постными лицами приходить на вокзал, где особо остро, даже в ожидании опаздывающего поезда, ощущаешь быстролетность времени, где тихо, вместе с легкой печалью расставанья исподволь зарождается радостное чувство предстоящих встреч. Дорога — это всегда движение. А движение — жизнь.

Алексей думал о ней, о себе, о жизни, в которой будет немало всяких дальних и близких дорог. И ему было радостно и хорошо при мысли, что он молод, здоров и у него все впереди, и можно загадывать все, что угодно, будучи вполне уверенным, что все загаданное непременно сбудется.