Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

— Да, — спохватился Бородин. — Незадолго до того, как нам уйти по льдам, над островом появился самолет. Мы не знали, что это за самолет — опознавательных знаков на нем не было, — но по конструкции догадывались, что он, по всей видимости, немецкий, и потому наблюдали за ним осторожно, стараясь ничем не выдать себя. Самолет тот покружил-покружил над островом, да и улетел ни с чем. Мы решили, что вряд ли он удовлетворится первым осмотром, прилетит еще, и, быть может, даже не один раз.

А вернувшись из своего неудачного похода по льдам, мы узнали, что самолет тот прилетал снова. Сказал это нам Федоров. Первый раз он сообщил это как новость, без вас, мол, к нам самолет прилетал, причем, сообщая это, Федоров мельком взглянул на Старкова, и я не мог не заметить этого хотя и быстрого, но испытующего взгляда.

Старков, видимо решив, что Федоров взглянул на него лишь затем, чтобы пригласить в свидетели, утвердительно кивнул.

Потом уже, когда мы возились у шлюпки, Федоров снова вспомнил про тот самолет, и некоторые подробности его рассказа показались мне интересными. Дело было, как рассказывал Федоров, так: на второй день после нашего ухода Старков взял винтовку и, уже не корчась от боли, а широко на всю ступню ступая, пошел за домик поохотиться на медведей. Следом за ним, по нужде, вышел и Федоров. В эту минуту как раз с наветренной стороны послышался стрекот самолета. Федоров крикнул Старкову, позвав его назад, в домик, но боцман даже не повернул головы, будто и не слышал. Он оставался стоять на открытом месте, в своей заметной на снегу черной одежде, разглядывая из-под руки самолет. И даже, как утверждал Федоров, замахал руками. Самолет сделал еще круг и качнул крыльями.

— Если был немец, — подытожил Федоров, — то, значит, нужно скоро ждать гостей. А в том, что это был немец, я не сомневаюсь. Когда самолет улетел, я спросил у боцмана, зачем он махал ему, ведь он тем самым выдал наше становище. А боцман ответил мне так: надоела, мол, вся эта мотня, скорее бы все кончалось. «Но если это немцы!» — крикнул я. «Ну и что?» — сказал он.

Рассказ Федорова меня озадачил. Не было оснований не верить ему, потому что Федоров всегда слыл за правдивого парня. Посоветовавшись между собой, мы решили смотреть в оба. Хотя подходы к нашему острову и были пока закрыты льдами, но всякое могло случиться.

И мы еще усерднее принялись за свою шлюпку. Заметив наше старание, боцман откровенно удивился: к чему такая спешка. Все равно, мол, раньше июня на такой галере не выгребешь, а до июня еще целых полтора месяца.

— Это уж точно, ждет гостей, — оживился Федоров, беспокойно поглядывая по сторонам.

И надо же такому случиться, — в это время, как нарочно, снова над нашим островом появился тот самый самолет без опознавательных знаков. Не знаю, в каком месте застал он боцмана, мы же поспешили забраться под шлюпку. Хотя, конечно, конспирация теперь была ни к чему. Боцмана, что называется, уже «засекли» и, разумеется, взяли наш остров на учет.

— Боюсь, что они нагрянут сюда раньше, чем мы снимемся с якоря, — предположил, тяжело дыша, Федоров.

В тот день он был, уже совсем плох. Но мы еще не знали, что это его последний день на нашей грешной земле. На следующее утро, как я тебе уже говорил, он умер…

Ну, а мы: Сорокин, Лобанов и я — решили нести дежурство по ночам, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. Но как ни старались, а все-таки просмотрели. Взяли они нас беззащитными, как щенят… Вот ведь в чем досада.

— Как же это случилось, Бородин?!

— А очень просто, — невесело усмехнулся он, поднимаясь с травы, отряхивая изрядно помятый пиджак. — Подошла подводная лодка, высадился десант. «Хенде хох!» — и мы, были таковы. Какое там сопротивление! Даже пальцем не успели пошевелить. Так все было неожиданно. Представляешь, на самой заре спящими на нарах взяли. Даже стыдно сейчас вспомнить. Как-никак моряки все-таки, а так дешево отдались.

Он перебросил пиджак через плечо, поднял ногой примятую траву под старой березой. Я взглянул на него и увидел, как тяжко ему вспоминать о случившемся.

— Понимаешь, — сказал он, ступая из тихо трепещущей березовой рощицы на простор поля, — все, решительно все по-другому могло быть.

— Что именно? — уточнил я.

— Да все! Жизнь сама! Если бы удалось уйти к своим, не пришлось бы узнать всего этого позора.

— Ты о плене? — уточнил я, вспомнив в эту минуту предостерегающую мягкую улыбку древнего Арона Моисеевича Певзнера — собирателя морских баталий, когда завел с ним разговор о «Декабристе».

— Да, о нем, — вздохнул Бородин.

— Но ты же не сам, не по своей воле, оказался у них?

Бородин резко обернулся ко мне.

— Но это только сейчас так стали думать, тогда же этого вопроса не существовало. Был в плену. И точка. А как, почему оказался ты там — это мало кого интересовало. И потом, Старков своими показаниями так запутал все, что мне и доказать что-либо обратное было невозможно. По его показаниям выходило, что я намеренно загубил группу, что я еще до выхода на лед обрек ее на гибель своим неверием в успех перехода. Меня спросили: так ли было? Я ответил: да, я был против этого перехода по льду, потому что знал, чем он кончится. Мне тогда сказали: выходит, отказывался выполнять приказ командира. А знаете, что за это по закону военного времени? Я, конечно, знал…

Видишь, каким был тот разговор. По тому, как представил дело боцман, выходило, что именно я сорвал план возвращения нашей группы на Родину, оказания тем самым помощи другим, оставшимся на острове… И, понимаешь, некому было опровергнуть показания боцмана: товарищ мой Сорокин и матрос Лобанов умерли в лагере, капитан ничем не мог помочь делу, что-либо прояснить в нем: из-за долгой болезни у него как бы случился провал в памяти — что-то он помнил, но большей частью путал. Что показывала Надежда — не знаю, хотя, конечно, ее рассказ помог бы установить истину…

Перейдя поле, мы вышли на большак, обочины которого были усеяны яркими папахами татарника. Я подобрал оброненный кем-то прут и принялся ударять по крепкоголовым, мохнатым цветам. Шмели были явно недовольны моим вторжением в их владения, сердито, потревоженно гудя, они поднимались на воздух и начинали выжидающе кружить поодаль.

— А знаешь, что спасло и оправдало меня? — спросил Бородин. — Попытка завладеть пароходом, когда нас решили перегнать в Германию. Я же тебе говорил, с острова нас сняла немецкая подлодка. Месяца два нас мутызгали, не зная куда определить. Потом загнали в концлагерь Тромсе. Это в Норвегии. Надежду от нас отъединили, послали в лагерь для женщин, нас же, мужиков, поместили в один барак. Честно говоря, я боялся, что Старков ссучится, начнет прислуживать немцам. Показалось мне тогда, что имел он такое желание понравиться им. Трудно сказать, какие он себе планы строил, но видно было — хотелось ему судьбишку свою устроить поудобнее. В планах этих его присутствовала и Надя. Помню, как он пластался перед ней, особенно когда понял, что на взаимность немцев рассчитывать трудно, — посуди сам, какую ценность он мог представлять для них? Немцы знали, что она могла пригодиться им, во-первых, как специалист (в своих лагерях они тогда уже широко начали проводить всякие эксперименты на живых людях), во-вторых, как человек, знающий их язык.