Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

— Да не тяни ты, — взмолился Исмаилов. Смуглое лицо его уже было тронуто новым загаром, заметно выделявшим его среди других курсантов.

— Наберитесь терпения, — не меняя выражения лица, ответил Якушев, отыскивая пальцем воображаемую строчку.

— «Как никогда широко разлился нынешней весной Урал. Особенно много хлопот он доставил жителям поселка, примыкающего к старинному русскому городу».

Якушев оторвал глаза от газеты.

— Корреспондент из-за неблагозвучности опускает название поселка. Тогда бы ему пришлось пояснять читателю, откуда взялась Вшивка, что это вовсе означает не то, о чем принято думать, что Вшивка получила свое название от мастеровых, которые славились умением вшивать рукава тулупов, полушубков. Вот такой экскурс в историю пришлось бы делать корреспонденту. Но я читаю дальше: «Вышедшая из берегов своенравная река затопила кривые улочки поселка. Вода прибывала с каждым часом, вызывая тревогу в сердцах жителей, которые чувствовали себя островитянами, отрезанными от всего мира.

Вспоминая о недавних испытаниях, нельзя не сказать доброго слова о тех, кто пришел в трудную минуту на помощь жителям заурального поселка. И в первую очередь о курсантах местного летного училища, мужество и выдержка которых снискали им любовь и уважение в сердцах спасенных. Для многих курсантов роты капитана Васютина, — далее, как сами понимаете, следуют посписочно имена от А до Я, — это было первым серьезным экзаменом, и надо сказать, что они с честью с ним справились».

Якушев отложил в сторону газету.

— Вот так! Не берусь судить о форме, что касается содержания, то, мне кажется, все правильно.

Ребята молчали, вспомнив, по-видимому, события минувшей недели. Пришлось им и впрямь несладко. Два дня в воде, с баграми в руках, вылавливая имущество потерпевших, снимая их самих с крыш, напуганных, озябших. Родину запомнился худой немощный старик в обнимку с такой же ветхой собакой, прижавшийся к печной трубе, боявшийся оторваться от нее. Подхватив старика, Родин оступился на скользкой соломенной крыше и чуть было не свалился с ними в воду.

Исмаилов взял ту газету, что читал взводный, раскрыл ее в том же месте, что и он. Заметка действительно называлась «Обычный день», но корреспондент рассказывал о весенних заботах чабанов.

— А что, — сказал смущенно Исмаилов, — разве не могли о нас так написать? Могли!

— Ишь ты, славы захотел? — ехидно заметил Быков, не упускавший случая уколоть кого-либо. Не взявший ростом и силой, он имел другое преимущество — острый язык, который нередко ставил его в опасное положение. Но его спасало покровительство спокойного, уравновешенного Малахова, оказывавшегося всегда рядом, умевшего одним словом поставить все на свое место. Быков питал привязанность к своему сильному защитнику, их нередко видели вместе, вот и сейчас они сидели рядом на скамейке, но покровительство Малахова вовсе не освобождало его самого от злоязычия подопечного. Быков нет-нет да и прохаживался в адрес мешковатого, медлительного Малахова. Но тот добродушно воспринимал его шпыньки, и это быстро остужало Быкова, заставляло его подыскивать другой, более подходящий объект.

— При чем тут слава? — обидно отозвался Исмаилов.

— Да при том! — не унимался Быков. — Скажешь, не желание славы привело тебя сюда. Птички в петлицах, крылышки на фуражке. Ох да ах! Девушки в шоке, девушки падают. А ты им: первым делом, первым делом самолеты. А ты им арапа про ночные полеты, про вынужденные посадки на колхозные поля, на шоссейные дороги на брюхо. А они в слезы, да разве можно так безрассудно жертвовать собой, а ты им с каменным лицом, что ж, мол, дело привычное.

— Зачем же путать хвастовство с настоящим геройством. Оно ведь тоже имеет свою цену.

Заметившие появление командира роты, курсанты поспешили встать.

— Сидите, — остановил их Васютин.

Якушев встал, уступил командиру место в середине, но Васютин присел на край скамейки, рядом с Родиным.

— Слава не такая уж и плохая штука, — улыбнулся Васютин. — И хорошо, если она приходит к достойному человеку. И в свое время. Я лично так думаю. Надеюсь, никто не будет возражать против этого? Да и как тут возразишь! Мне, например, хотелось так научиться летать, как никто до меня, каким бы он там именитым ни был. Желал, чтобы мной восхищались: ай да Васютин!

— Что же вам помешало, товарищ капитан, добиться желаемого? — не утерпел вездесущий Быков.

Спокойный Малахов стукнул ладонью по колену своего подопечного. Бестактность вопроса была очевидна. У Якушева даже запершило в горле. Смущение курсантов не осталось незамеченным капитаном.

— Вопрос по существу, — сказал он. — Мало желать славы, надо добиваться ее. А в нашем деле, как, пожалуй, и во всяком, это значит работать и работать, не давая пощады себе. Остановился, глядь, а тебя уже другие обошли. Тогда найди в себе силы не стать завистником.

— И все же, пожалуй, обидно? — снова прорезался Быков, словно бы и не замечая тех знаков, что подавали ему ребята.

— Отчасти есть, — согласился Васютин, доставая сигарету. — Но тешу себя надеждой: то, чего не сумел сам, достигнет кто-нибудь из вас. Например, вы, Быков!

Курсанты довольно рассмеялись.

— Ну что ж, за мной дело не станет, — пообещал Быков. — Если командиры верят, то нехорошо подводить.

— Вот и я о том же! — заключил капитан, взглянув на часы.

— Встали, — сказал Якушев, одергивая гимнастерку, поправляя ремень.

В распорядке с пятнадцати тридцати до шестнадцати пятнадцати значился уход за боевой техникой и оружием. На лексиконе курсантов это занятие называлось «свиданием с любимой». Еще в первые дни своей курсантской службы усвоили они расхожий армейский афоризм: оружие любит ласку, чистку и смазку. Хотя это занятие было ежедневным, но оно никогда не приедалось. Лично Родин любил возиться с оружием, ощущать в ладонях властную тяжесть грозного металла. Впрочем, подобное чувство испытывали и другие ребята. Внешне они не подавали вида, но то самозабвение, то упоение, с которым они работали, особый блеск глаз выдавали их. В них еще жило детство, когда редкий мальчишка не грезит оружием. И самым большим желанием, хотя они и скрывали это, было желание, чтобы в эти минуты единения с оружием их увидели родные, друзья детства и оценили по достоинству. Редко кто из них не послал домой этого видевшегося не раз в мечтах снимка: при полной форме, с оружием в руках.

Фотокарточка такая стояла и на облупившемся желтом комоде в тесной квартирке Родиных, и отец-инвалид, потерявший ногу незадолго до конца войны под серым, зловещим Кенигсбергом, скрипя протезом, прихрамывая, подходил к комоду, бережно брал фотографию и, осторожно, смахнув ладонью невидимую пыль, пристально вглядывался в лицо сына, в который уже раз отыскивая сходство между ним и собой. Не нынешним, разумеется, а той поры, когда они были ровесниками. Внешней схожести вроде бы не было. Сын скорее больше походил на мать. Ее брови дугой, такое же скуластое лицо. А вот взгляд, тут уж ничего не скажешь, — его, отцов. Такой же упрямый, решительный.