Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

— Вот видите.

— Так ведь тут — божественное провидение!.. Поверьте, даже вечные истины невозможно перевести однозначно на язык своего времени, поскольку истины живут дольше произведений искусства. Я всегда считал, что не следует переводить слова. И даже не всегда — смысл. Важно передать восприятие, впечатление… Настоящий перевод, если угодно, являет собой нечто большее, чем оригинал. Во всяком случае, безусловно, более полное, живое и действенное. В этом суть и движущая сила прогресса. Судите сами. Разве не перевод приносит оригиналу широкую известность? Он способствует чужой славе — славе автора, а не переводчика, это важно подчеркнуть. С тех самых пор, когда язык стал объединять и разъединять людей, переводу выпало на долю нести в себе не только новое эстетическое, но и этическое начало.

— Помилуйте, этика тут при чем?

— Тут, Сергей Сергеевич, и этика, и эстетика, и научный метод, и художественный инстинкт. Усилия автора соединяются с усилиями переводчиков. Тут мы видим соединение многих усилий, на протяжении веков, и как следствие — создание невиданного мощного энергетического потенциала. Но главное, конечно, инстинкт. Инстинкт и суммирование многих разнонаправленных усилий. Понимаете, о чем я толкую? Слияние науки и искусства при переводе происходит на границе анализа и синтеза. Но существует и промежуточная зона — загадочная, ничейная земля, некое колеблющееся силовое поле, образующееся в момент перехода из одной языковой стихии в другую… И вот здесь-то можно полагаться только на безошибочный инстинкт…

— Вы обрисовали картину, поразительно схожую с так называемой «зонной плавкой», — по-своему истолковал сказанное Триэс.

Рассуждения Андрея Аркадьевича как нельзя более отвечали внутреннему состоянию, в чем-то родственному мучительному переходу вещества из аморфной формы в кристаллическую, когда, уже расплавленное, оно, исподволь очищаясь, стягиваясь и внутренне напрягаясь, точно от боли, выстраивает из самого себя сначала едва заметные, потом все более отчетливые геометрически правильные структуры.

— Пусть «зонная». Или любая другая, Хотя ваше определение — просто великолепно. Зонная плавка. Замечательно! Переплавка образов, слов, понятий. Подарите мне это название, а? Уверяю вас, такая очистительная плавка лежит в основе любого перевода.

— Может, не только перевода? — высказал сомнение Триэс.

Он окликнул официанта. Андрей Аркадьевич полез за бумажником, Инна расстегнула кошелек.

— Не надо, друзья, — остановил их Сергей Сергеевич. — Позвольте мне. Я думаю, такая увлекательная лекция Андрея Аркадьевича стоит обеда.

Во вторник днем в обеденный перерыв Валерий Николаевич Ласточка писал письмо своему старшему сыну от первого брака. С мальчиком от второй жены он был не так близок, тот более походил на мать и его воспитывал теперь другой человек, а этот с годами стал вылитой копией отца, и, обращаясь к нему, Валерий Николаевич обращался как бы к себе самому, к своей душе, совести, разуму.

Поначалу детям, с которыми он не жил, много внимания уделяла общественность Института химии. Каждый праздник они получали праздничные открытки с поздравлениями и стихотворными пожеланиями вроде:

Однако давно уже местком не поздравлял старших сыновей — то ли потому, что они вовремя не вняли добрым советам общественности, то ли вышли из возраста, находящегося в сфере месткомовских забот.

Ласточке-отцу до тех пор не давали покоя укоры совести, пока он твердо не решил вступить со старшим сыном в обстоятельную систематическую переписку. А поскольку Валерий Николаевич ко всему, за что только ни брался, относился с той же серьезностью и ответственностью, с какой занимался научной работой, первые же эпистолярные опыты поставили перед ним ряд вопросов этического, педагогического и историко-философского характера. Приступив к изучению многочисленных литературных памятников по необходимости, так сказать, отцовского долга, Валерий Николаевич услышал в своей душе горячий отклик отзвучавшим давно голосам. Пожалуй, он всегда имел склонность к абстрактным размышлениям на моральные темы, но лишь теперь склонность эта получила толчок для всемерного развития.

Молодая жена Валерия Николаевича, вполне уважая и ценя его отцовские чувства, с настороженностью, однако, отнеслась к этой, еще одной, странности мужа. Как безумный он вдруг набросился на старые скучные книги, которые ни один современный нормальный человек не стал бы, конечно, читать. Глубоко убежденная в том, что вся книжная премудрость не стоит и одного идущего от души сердечного слова, она жалела не только его, такого нелепого, не приспособленного к жизни, но и себя, и, конечно, детей.

Случилось поэтому так, что Валерий Николаевич вынужден оказался писать свои родительские письма на работе. Отчасти это объяснялось соображениями маскировки и конспирации, отчасти — особым состоянием подъема, которого ему удавалось достичь лишь в стенах родной лаборатории. Начинал он обычно в обеденный перерыв, когда сослуживцы удалялись в столовую, а вечерами задерживался допоздна, раскладывая свои многочисленные выписки-пасьянсы на лабораторном столе. Это замечательное место Валерий Николаевич нашел не сразу, путем многочисленных проб и ошибок, ибо за письменным столом обуревавшие его педагогические идеи привычно вытеснялись химическими формулами, схемами и всякой текущей канцелярщиной. Поневоле приходилось мириться с некоторыми неудобствами. Прежде чем сесть за письмо, Валерий Николаевич освобождал себе место, переставлял весы, после чего принимался бродить по комнате, нагуливая некое особое приподнятое состояние души и устраняя малейший замеченный беспорядок. После этого Валерий Николаевич принимался за дело и лишь в последнюю минуту обеденного перерыва, голодный, измотанный, но счастливый, поспешно собирал разложенные по всему столу бумаги и ставил весы на место — так что и сотрудники ни о чем не догадывались.

Итак, 3 июля, во вторник, Валерий Николаевич, приступил к написанию Седьмого письма своему старшему сыну.

«Дорогой сын!

В ответ на твои возражения хочу напомнить тебе, что принципат Августа был едва ли не первым в истории примером режима, основанного на политическом лицемерии, возведенном в принцип. Эта государственная система последовательно, сознательно и цинично выдавалась официальной пропагандой не за то, чем была на самом деле.

Особо хочу обратить твое внимание на судьбу великого Овидия, сосланного и умершего на чужбине. На него обрушилась опала не потому, что он находился в оппозиции режиму Августа. Скорее наоборот. Овидий был прямым порождением этого режима, сознавал это, был ему благодарен, любил и воспевал его. А режим хотел, чтобы его воспевали не за то, чем он был, а за то, чем желал казаться.