Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

Приступая к переводам произведений древнеримских или ассиро-вавилонских авторов, к дискретным переводам или собственным исследованиям и эссе — независимо, в общем-то, от того, касались они пауков или литературы, — Иван Федорович долго вынашивал в себе звук, подбирал ключ и только потом уже приступал к кропотливой работе над текстом. Чем ближе удавалось подойти к изначально взволновавшему образу, тем успешнее шла работа. В написании же поздравительных адресов он, увы, никакого опыта не имел, да и с юбиляром был знаком, что называется, шапочно.

Из раскиданных по столу бумаг Иван Федорович уяснил, что Самсон Григорьевич начинал свой трудовой путь простым маляром в провинциальном драматическом театре, потом работал парикмахером, продавцом, окончил Заочный индустриальный техникум, затем — тоже заочно — институт. Некоторое время успешно работал в отделе мехов областного управления торговли, пока не перешел на более спокойную работу в Институт химии. Начав рядовым инженером, он очень скоро вырос до заведующего отделом, после чего продолжал свою деловую карьеру уже как руководитель крупнейшего в институте отделения.

Чтобы согреть поэтическим чувством эти скупые прозаические сведения, Иван Федорович старался, что называется, эмоционально освоить их, вызывал в памяти образы, навевающие мысли о театре, почти реально ощущал соблазнительно-чувственное прикосновение меха, представлял во всех подробностях замечательный кабинет Самсона Григорьевича в недавно отреставрированном строении прошлого века с лепниной на потолке и старинными гобеленами на стенах, пытаясь присовокупить ко всему этому некий величественный собирательный образ науки, которой Самсон Григорьевич теперь руководил, по общему мнению, весьма успешно.

Однако как ни старался Иван Федорович перевоплотиться, проникнуться любовью и уважением к Самсону Григорьевичу, ему не удавалось продвинуться ни на шаг. Куда только делись прежняя хватка, исключительная способность погрузиться в суть предмета, стремительно войти в образ! А ведь он умел, если того требовала изнурительная работа переводчика, не только восторгаться добродетелью, но и сострадать тирану и даже мысленно глумиться над жертвой. К Самсону Григорьевичу же Иван Федорович не испытывал ровно никаких чувств — ни дурных, ни возвышенных. Должно быть, он просто отстал от стремительно бегущего вперед времени, на ходу меняющего свои идеалы.

Люди творческих профессий стареют мучительно. Лезут из кожи вон, чтобы доказать себе и окружающим, что они еще о-го-го! — полны сил и самых дерзновенных замыслов. Но Иван Федорович, как ни лез из кожи, ни себе, ни окружающим ничего доказать не мог. Потеряв массу времени впустую, он просто взял ручку и склонился над чистым листом бумаги, надеясь, что аппетит придет с едой. Вспомнилось почему-то: «Insequitur clamorque virum stridorque rudentum» [4] «Вслед корабельщиков крик прозвучал и скрипенье веревок» (лат.) . Из Вергилия. . Тогда, превозмогая себя, он начал писать:

«Дорогой и глубокоуважаемый Самсон Григорьевич!

Коллектив Института химии горячо поздравляет Вас…»

Как и следовало ожидать, звук, который не столько поймал, сколько вымучил Иван Федорович, получился в высшей степени глупым, фальшивым, пустым.

«В день Вашего славного пятидесятилетия разрешите пожелать Вам, дорогой Самсон Григорьевич, крепкого здоровья, счастья, дальнейших успехов…»

Неясный образ, который тщетно, но настойчиво, уже по инерции, вызывал в своем воображении автор поздравительного адреса, как-то незаметно превратился в странную картину, изображавшую цирюльника в панталонах с причудливым гульфиком и в мешковатом жилете, красящего толстой кистью белую овцу. «Этот проклятый некролог меня доконает!» — в сердцах воскликнул Иван Федорович, продолжая писать:

«Мы знаем Вас как крупного ученого, специалиста в области…»

Поскольку требовалось уточнить, в какой именно области является крупным ученым Самсон Григорьевич Белотелов, произошла некоторая заминка. Когда же нужное определение было найдено, оно вдруг спонтанно распалось на тысячу осколков, будто невидимая мельница перемолола в пыль даже буквы, из которых оно состояло, готовя материал для новых творений. «Ieder moet met zijn eigen zaak naar den molen, — звучало в возбужденном мозгу Ивана Федоровича. — Wie het eerst komt, het eerst maalt». И вот, опять-таки совершенно неожиданно, вспомнилось, что это за мельница, откуда взялась: «Колесо Фортуны проворнее мельничного, и кто вчера был высоко, нынче лежит во прахе. O Deus, o quare subito Fortuna rotatu cuncta molendinat mobiliore rota!» [5] Каждый должен идти на мельницу со своим мешком… Кто первый пришел, тот и мелет (голл.). …О боже, сколь внезапно Фортуна, вращаясь, все перемалывает стремительным колесом!

— Борис Сидорович, откуда это: «Die Mül die malt das Mel so klar»?

— Из «Мельничной песни», я полагаю, — отвечал сидящий за соседним столом Борис Сидорович своим низким, хриплым с влажными переливами голосом.

Нехотя обернувшись к Ивану Федоровичу, старый обрюзгший лев вслепую, ладонью, среди завала папок и бумаг нащупал позади себя пачку «Казбека».

— Речь, верно, идет о мельнице или о жертве колесования…

Он достал из кармана мятого клетчатого пиджака кусок ваты, весь в табачной крошке, заскорузлым пальцем отщипнул клок.

— Муко́й, в зависимости от контекста… Кха! Кха! Кха!.. могут быть дождь, снег… Ух!.. Кха! Кха!.. Млечный, или Мельничный, Путь — Mühlenweg… Кха!.. Надежда… Просвещенность… Любовь… Хм… А также человек… Даже скорее всего человек… Человек… Кха!.. омывший кровью круг земной и укрепивший круг небесный…

— Товарищи, в чем дело? — раздался взволнованный голос Никодима Агрикалчевича. — Что еще за «небесный круг»? Зачем? Я ведь просил не засорять программу.

— Это не для машины, — равнодушно взглянув в его сторону, ответил Иван Федорович. — Мы обсуждаем текст приветственного адреса Самсону Григорьевичу…

Борис Сидорович Княгинин не стал ввязываться в перебранку. Он только крякнул, поднявшись со стула, и вышел из комнаты, неторопливо заталкивая на ходу вату в бумажный мундштук папиросы. Увидев же на лестничной площадке нового сотрудника отдела, временно посаженного за стол Андрея Аркадьевича Сумма, подошел к нему, привычно скосив в сторону настороженный взгляд.

— Ну-с, молодой человек…

Старый интеллигент всегда очень чутко и болезненно улавливал малейшие признаки неуважения, даже затылком ощущая взгляды, означавшие, что ему, старику, давно пора на кладбище, сиречь на заслуженный отдых. Но лицо молодого человека не выражало ничего, кроме смущения и робости. В живых подвижных зрачках неофита Борис Сидорович, как в зеркале, уловил собственное отражение — величественный портрет корифея отечественной лингвистики, во всех отношениях прекрасно выполненный.