Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

— Но как же мы, если даже специалисты…

— Ничего. Ничего… — Виген Германович удобно вытянулся в кресле. — Глаза боятся — руки делают. В течение двух кварталов проведем исследование, а в первой половине следующего года дадим рекомендации.

— Я не представляю…

— Дело это тонкое, но несложное. Ты учти: сегодня информация решает все. Товарищам из научных отделов только кажется, что от них зависит… — Виген Германович улыбнулся одними губами. — Тут Никодим Агрикалчевич целую теорию развил… Ведь производственников тоже нужно понять. Им объяснить надо. А то и заинтересовать.

— Они заинтересованы. Им платят за содействие. За новую технику.

— За содействие, Иван Федорович, должны платить нам. После того, конечно, как мы обеспечим согласованные взаимодействия. В будущем отчете постарайся, пожалуйста, это отразить наиболее обстоятельно. И как следует обосновать…

Когда Иван Федорович, весь потный и какой-то грязный, сам себе отвратительный, вышел из кабинета Вигена Германовича, он чувствовал себя премерзко. Особенно оттого было ему нехорошо, что струсил, не решился протестовать. Категорически отказаться. Возмутиться. Стукнуть кулаком по столу. Вот так бы и сказать в лицо: нечего нам, Виген Германович, людей за нос водить…

Какой же непонятной с некоторых пор была вся его жизнь! Что, скажем, заставляло Ивана Федоровича ежедневно ходить на работу в Институт химии, общаться с Вигеном Германовичем, погружаться во всю эту чепуху? Сидел бы себе спокойно дома, переводил, читал любимые книги. Какая неведомая сила повелевала жить не иначе как нынешним мучительным образом? Словно без соприкосновения с повседневным, грубым, бессмысленным и жестоким он бы потерял способность воспринимать вечно прекрасное. Ну а если в его изнеженном теле, в благородном сердце, изощренном уме все же таился грозный дух, который лишь ждал своего часа, чтобы заявить о себе? И когда этот час настанет, Иван Федорович решительным движением рычага переведет главную стрелку и направит поезд по единственно правильному пути.

Его дни, однако, не оставляя места подвигу, продолжали течь своим ходом: переводы с немецкого, переводы с итальянского, с какого-то еще. Дискретные переводы… А может, не только он, но и другие страдали, мучились? Может, и Виген Германович, и Никодим Агрикалчевич, и Самсон Григорьевич мечтали о лучшей доле и тоже кто-то, сидящий в них, ловил удобный момент, чтобы в решающую минуту рвануть на себя рычаг, перевести стрелку? И каждый из них небось истинный, единственно справедливый путь для себя намечал — наверняка иной, чем тот, который выбрал в тайнике души своей Иван Федорович. И все они, возможно, собрались здесь, в Институте химии, лишь затем, чтобы создавать необходимое для всякой диалектики напряжение, сопротивление жизненного материала: требовать с человека ту работу, какой он сделать не может по природной своей неспособности, и препятствовать тому, кто, напротив, может, хочет и умеет делать единственное свое на земле дело. Чтобы не дать друг другу преждевременно развернуться, раскрыться, совершить нечто из ряда вон выходящее, дабы все шло до поры по-прежнему, зрело своим чередом. Но только когда суждено наступить той поре, тому времени, готовому все поставить на свои места, когда от каждого — по способностям и каждому — по труду, о том, пожалуй, не ведал никто.

Иван Федорович вернулся к себе в комнату.

— Тоже собираюсь в Лютамшоры, — услышал он обрывок фразы, сказанной Борисом Сидоровичем. — Так что, если желаете, Аскольд, можем поехать вместе. У меня машина…

— Спасибо, с удовольствием, — тихо отвечал новенький.

— Пожалуй, и меня возьмите, — попросил Иван Федорович.

— Ммм… — замялся Борис Сидорович.

— Как угодно. Я не навязываюсь. Могу и на автобусе.

— Да уж пожалуйста…

Борис Сидорович медленно, с расстановкой произнес эти слова, будто накапал из пипетки.

Встречу назначили на площади Семи дорог. Место это, представляющее собой заключенную в камень круглую клумбу с цветами, от которой во все стороны расходились асфальтированные лучи, было удобно тем, что располагалось в центре Лунина и всего в полукилометре от дома Бориса Сидоровича — предельное расстояние, которое старый лингвист решался преодолеть на своем автомобиле в одиночку. Поскольку машина была старая, неухоженная, и мотор время от времени глох по непонятной причине, Борис Сидорович взял себе за правило ездить лишь по прилегающим улицам, чтобы в случае остановки двигателя можно было вручную докатить ее до стоянки. Он давно хотел освоить пятнадцатикилометровый маршрут Лунино — Лютамшоры, но один не решался, а попутчиков не находил. Когда Иван Федорович попросил взять его с собой, Борис Сидорович с глухой, застарелой обидой вспомнил, сколько лет безуспешно искал хоть одну живую душу, согласную разделить с ним тяготы рискованного путешествия, как упрашивал, уговаривал того же Ивана Федоровича, всякий раз находившего вежливый предлог для отказа. «Что это с ним случилось? — внутренне торжествуя, усмехнулся про себя Борис Сидорович. — Нет уж, поезжай-ка ты теперь, брат, на общественном транспорте, как всю жизнь ездил в Лютамшоры я».

Некогда черный блестящий автомобиль Бориса Сидоровича, имевший некоторое сходство с подводным кораблем капитана Немо, в результате многочисленных наездов, столкновений, ремонтов и долгой беспризорной жизни под открытым небом приобрел весьма неопределенную окраску — скорее, впрочем, все-таки темную, нежели светлую. Массивный, с высокой посадкой и грузным задом, допотопный автомобиль Бориса Сидоровича чем-то походил также на своего состарившегося хозяина — даже кашлял так же громко и натруженно, когда его пытались завести. За сорок или пятьдесят лет службы он не прошел и десятой части отпущенного ему пути, все свои хронические болезни получив в результате малоподвижного образа жизни.

На площадь Семи дорог Борис Сидорович приехал за полчаса до назначенного срока. Поставив машину у самого тротуара, он некоторое время не выключал зажигания, желая убедиться, не обманывает ли она его снова, не хитрит ли, не играет ли в кошки-мышки. Так бывало уже не раз. Рядом с домом все шло хорошо, можно было кататься сколько угодно, но стоило отъехать чуть подальше, как раздавалось характерное чиханье, затем наступала мертвая тишина, и движущийся по инерции автомобиль напоминал акулу, бесшумно скользящую в океанских глубинах. Приходилось выруливать на обочину, открывать капот и ждать, когда кто-нибудь из прохожих захочет подойти покопаться в моторе. Такие любители-энтузиасты обязательно находились, однако процесс починки и доставки машины к дому нередко занимал несколько часов. Ничего не смысля в устройстве двигателя внутреннего сгорания, Борис Сидорович из богатого личного опыта длительной эксплуатации своего автомобиля понял тем не менее, что ему достался редкостный экземпляр. Даже бывалым шоферам и механикам не всегда удавалось сразу запустить двигатель. Но проходило какое-то время — и мотор взвывал, после чего сколь угодно долго работал на холостом ходу. Умелец удовлетворенно вытирал пот со лба, комкал тряпицу и горделиво отвергал предлагаемые Борисом Сидоровичем три рубля. Мол, работал не ради денег, а ради собственного интереса и удовольствия, дедуля. Не теряя, в свою очередь, достоинства, Борис Сидорович легким кивком головы благодарил за помощь, храня в душе твердую уверенность, что, отдохнув, машина заработала бы и сама. Поэтому вовсе не как сигнал бедствия, а из одного лишь желания помочь ей поскорее остыть и отдохнуть, Борис Сидорович открывал капот и погружался в созерцание пышущих жаром чугунных отливок, гаек, трубок и проводов.