Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

Можно, конечно, и припугнуть. Мол, если что, ты гляди, Баклажан… Тоник зря языком болтать не станет. Будешь ты, к примеру, возвращаться темным двором из своей больницы или, скажем, откуда еще. А наутро, Баклажан, тебя, к примеру, найдут уже жмуриком. Упал, знать, стукнулся головой. А чего? Скользко на улице. Бывает…

Чинарик прогорел аж до самого фильтра. Тоник прицеливается. Тоник выщелкивает окурок. Выстреливает. Прямое попадание в урну. Один ноль в пользу Тоника. В пользу команды ЦСКА. Вот так, каццо. Кто болеет за ЦСКА, тот выиграет наверняка!

От резкого толчка темные солнцезащитные очки сползают. Мускулы на лице Тоника мгновенно сгруппировываются, сжимаются в гармошку, будто ему залепили снежком по физиономии. Сползшие было очки сами собой отправляются на переносицу. Вот так — и полный порядок. Только нос еще чуть подрагивает, будто у кролика. Такие вот штуки умеет проделывать со своим лицом Тоник. Штуки-дрюки. Фокусы-покусы. В очках Тоник больше всего похож, пожалуй, на террориста. Очки придают Тонику особую элегантность. Значительность, что ли. Он никогда, между прочим, не снимает их: ни на улице, ни в помещении. Вместе со светлыми его усиками темные фирменные очки сообщают внешности Тоника романтическую неповторимость.

«А сестричка-лисичка вроде бы ничего, в порядке, — думает он лениво. — Все, как говорится, на месте. Личико. Фигурка. Задок. Передок…»

Так думает Тоник, развалясь на диванчике, изучая облупившуюся штукатурку, чтобы как-то провести время.

Но тут совершенно неожиданно в пролете застекленной двери возникает серая каракулевая шапка. Пирожком. Серый каракулевый воротник поверх серого драпа обжимает толстую шею. Баран Баклажан. Смывается, каццо. Идет на Тоника, прямо к выходу. Тоник вежливо приподымается с диванчика.

— Ну как, — спрашивает, — доктор, температура очень высокая?

Армян притормаживает, останавливается, выпячивает нижнюю губу.

— Вы что?

— Да вот… Барахлишко забрать…

— Кем приходитесь? — выкатывает налитый кровью глаз Баклажан.

Тоник не знает, что и ответить.

— Родственник?

Тоник кивает, покусывая белесый ус.

— Положение серьезное. Будем купировать.

Профессор гремит связкой, вставляет отмычку-ключ. Дверь на лестницу распахивается и захлопывается за ним.

«Сволочь, — с тоской думает Тоник. — Куда ж ты линяешь, если серьезное?»

Выходит сестра. Лисичка-сестричка. Пальто перекинуто через белу руку.

— Вот, — говорит. — Возьмите.

— Ага.

Тоник принимает у сестрички пальто.

— В чем понесете?

— Да так, — говорит Тоник, теребя спортивную шапочку. — Портфельчик пусть ему остается… Вас как зовут?

— Ирина.

— А меня Тоником.

Беличьи глазки сестрицы с любопытством разглядывают Тоника. Но чего она там может увидеть за темными стеклами очков? Там — тьма египетская, мрак и загадка. В этом его постоянное преимущество: он-то ведь видит всегда.

Он видит ее упругое тело, стянутое белым полупрозрачным халатиком. Чуть подрагивающие от избытка энергии и темперамента губы. Видит родинку на щеке и росинки пота, выступившие на переносице.

— Это тоже его, — говорит Тоник, передавая сестре треснувшие очки.

На мгновение касается теплой влажной девичьей кожи.

— Мне бы телефончик. — Тоник извлекает из кармана куртки всю обглоданную с одного конца шариковую ручку вместе с обрывком старой газеты. — Справиться о состоянии здоровья.

— Триста тридцать три, — говорит сестра и диктует дальше.

— Потом перепишу, — обещает Тоник.

— Запишите на всякий случай домашний.

— Угу.

— Я дежурю по четным числам, через день…

— Ясно.

Везет, ё-мое, Тонику. Баб у него — завались! Теперь еще эта приклеилась. Ира. Ирина. Ирочка.

Сестра достает из кармашка халата небольшую отмычку. Покачивая бедрами, направляется к двери Выпускает Тоника по-быстрому, будто из квартиры — пока муж не вернулся. Хлоп — и нет ее. «Ладно, — думает Тоник, — ни хрена! Жди меня, и я вернусь, крошка. Спокойной ночи, бамбино. Приятных тебе сновидений».

И сбегает по тесной бетонной лестнице в темный больничный двор.

Вот он уже во дворе, пытается сообразить, в какой стороне Четвертый проспект Монтажников. И замечает попутно такую деталь: уже не две, а только одна белая машина с огненно-красным крестом на боку стоит у подъезда.

Проходными дворами, протоптанными тропинками движется Тоник на радужный свет фонарей, где светится воздух над главной, большой магистралью. Тут к нему подходят и сразу окружают четверо: двое парней и две девицы. Морды бандитские. Сплошное зверство в глазах От неожиданности Тоник даже забыл все приемы самбо и каратэ. В смысле, те, которые не превышают меру самообороны. Подумал так: джинсы лучше сразу отдам, а то еще зашибу кого-нибудь нечаянно до смерти, потом отвечать. На хрен нужно!

Те спрашивают: куда идешь? Тоник отвечает: мол, товарища положил в больницу. Те переглядываются, глаз кладут на пальто. А Тоник вежливо так, обходительно: не, ребята, это пальто не мое.

— Тем более.

— Пустите, каццо, на электричку опаздываю.

Те сразу:

— За каццо ответишь.

Тоник:

— Ке каццо? [26] Очень грубое ругательство (вульг. латынь) .

Они:

— Теста ди каццо [27] То же, что и пред. , — и с ножом к горлу.

Тоник:

— Да вы что, ребята? Вы кто?

— Дружинники.

— Тогда хулиганов лучше ловите.

Те: не учи ученых. Давай в милицию, там разберемся. Тут Тоник взорвался: мол, хрен вам пойду я в милицию! Сосиску в рот! Те — за плечи. Ну Тоник вообще психанул, сунул правую руку в карман куртки, встал в боевую стойку: не подходи! убери руки! стрелять, мол, буду. Я психованный. Поуродую так, что родная мать не узнает. И ничего мне за это не будет. У меня справка есть!.. Тут среди них один умный нашелся. Которому еще жить не надоело. Которому, в смысле, не хотелось, чтобы его саданули финкой под пятое ребро. Вот он и говорит: ну его к лешему, ребята. Он, знать, из местной шпаны. Не фига с ним связываться…

Ничего. Отпустили.

Тоник вышел под электрическое сияние фонарей, протопал целую остановку вдоль трамвайных путей на Четвертом проспекте Монтажников, спустился в метро, ехал потом с двумя пересадками, и, пока добрался до вокзала, пить и жрать захотелось по-страшному. Наскреб по карманам мелочи, взял в привокзальном буфете бурдовый кофий с молоком, хлеба побольше, картонный стакан «фанты», а в электричке сразу отключился и чуть не проспал свою станцию.

Когда вышел из поезда на платформе «Строительная», уже подморозило, посыпал мелкий снежок и теперь похрустывал под ногами, сверкал от столба до столба, конусами рассеиваясь в темноту натуральным нафталином. Собственный дом Тоника — весь бело-голубой, точно небольшой вокзал или маленький дворец с прилепившейся сбоку, покосившейся стеклянной верандочкой — стоял аккурат на пересечении улиц Ученого Академика Павлова и Поэта Пушкина: от станции минут десять ходьбы спокойным шагом. В этом частном секторе поселка «Строительный» Тоник жил отлично, то есть совершенно независимо. Здесь он размышлял на всякие темы, слушал музыку, готовил еду, стирал белье, проводил время с девушками. С ними иногда бывало ничего. Даже интересно. До тех пор, в смысле, пока не узнаешь их как облупленных. Как ободранных, порка мадонна, и ошкуренных…