Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

Она узрит нечто, недвижно лежащее на кровати больничной палаты № 3 — землистого цвета маску на белой подушке: ввалившиеся, заросшие щеки, заострившийся восковой нос, спутанные, прилипшие ко лбу волосы и две голубые проталины подернутых смертной пеленой застывающих глаз. Только отсюда, из высокого далека, сможет она наконец увидеть, как устало это лицо улыбаться, плакать, принимать чужие обличья.

Пациент палаты № 3 пытается раздвинуть веки. Пациент палаты № 3 напрягает последние силы, чтобы разорвать клейкий кроваво-красный сгусток, преодолеть свинцовую тяжесть век. Из сумрака вечной ночи выплывает тяжелый угол, слабый розовый свет, листья растения, отбрасывающие на стену длинные, причудливые тени.

В ушах непрестанный гул. Пахнет пылью, тленом, известкой, подвалом, старой картошкой, мышами. Страшно хочется пить.

Его снова уносит куда-то — в закат? в рассвет? Его уносит навстречу концентрическим кругам, похожим на анфиладу радуг.

Пить хочется. Губы слиплись. Язык присох.

То ли во сне, то ли в бреду он видит бело-голубой заснеженный домик в тумане, рояль, обледенелый красный автомобиль и тени трех фигляров за освещенной занавеской — как если бы их показывали в теневом театре.

Больной стонет. Его тело, будто стянутое веревками, сотрясают мучительные приступы то ли кашля, то ли рыкающих позывов рвоты.

Дверь приоткрывается. Бледный свет из коридора затекает в палату отошедшей водой перекисшего молока. Остро пахнет лекарствами. Неясная белая тень маячит в пролете.

Девушка в белом неслышно ступает по мягкому синтетическому ковру, подходит к кровати, поправляет сползшее одеяло. На нее устремлены широко раскрытые глаза.

— Что? — спрашивает она шепотом. — Что беспокоит?

Больной смотрит не мигая, силится что-то сказать. Губы спеклись, пригорели, едва шевелятся. Тихий задушенный хрип вырывается из груди — и тотчас глаза лишаются всякого цвета и смысла. Больной снова впадает в беспамятство.

Уже и не вспомнить, пожалуй, с каких пор Антон Николаевич просыпается по утрам от тягостного ощущения, будто холодная мокрая жаба уселась ему на грудь. Будильник еще не звонил. Шум с улицы вытесняет остатки сна. Антон Николаевич лежит с закрытыми глазами, прислушиваясь к дребезжанию металла, грохотанию подскакивающего на неровностях асфальта грузовика. Потом с характерным шелестом, пришлепыванием и пришептыванием внизу под окнами проносится первая легковая машина. И опять становится тихо.

Темнота спальни насыщена страхом — как на каком-нибудь гулком заброшенном чердаке, заваленном старыми, ненужными вещами. В комнате душно и сыро. Квартира насквозь пропитана слезами жены. Воздух предельно насытился влагой, и слезы иссякли. Все слова сказаны. Нет новых мыслей, доводов, доказательств. Страх и жалость разъедают душу, не дают работать, дышать, жить.

Тут все полная невозможность и безвыходность. Двадцатилетний стаж совместной жизни. Или даже тридцатилетний. А может, все сорок лет они уже вместе? И есть у них Клоник, сынок — точная копия Антона Николаевича, только на голову его выше. Шестнадцатилетний Клоник. Дылдочка. Иной раз отцу так и хочется припасть к сыновней груди, просить помощи, совета, прощения.

Выбор уж слишком жесток. С одной стороны — житейская неизбежность продолжения застывшего, потерявшего всякий смысл, зашедшего в тупик метафизического существования неодушевленного предмета, чьей-то собственности, вещи, объекта чьих-то постоянных неоправданных притязаний. С другой — желанная гибель, которой только и можно, наверно, оплатить свободу — выход из этой порочной системы, из этого бессмысленного состояния застоя.

Сколько ни пытался Антон Николаевич найти третий путь, все было напрасно. Желая спасти прошлое, он напрягал память и мысль, насильственно извлекая из небытия какие-то счастливые мгновения, заставляя себя снова почувствовать запах весеннего ветра и терпких духов, ощутить магическую некогда силу то серых, то зеленых, то голубых — в зависимости от освещения — глаз жены, услышать шорох ее распускаемых на ночь золотистых волос, вспомнить счастливые бессонные ночи, болезни Клоника, голубеющую на рассвете штору окна… Но сколько ни пытался нынешний Антон Николаевич достучаться, докричаться, дозвониться до юного, по-молодому обостренно чувствующего Антона, в ответ слышалось лишь глухое молчание или нескончаемо долгие гудки, и Антон Николаевич вынужден был всякий раз вешать трубку, постепенно теряя веру в существование прежнего Антона — любящего мужа Ирины, который казался ему теперь то далеким предком, то не менее далеким потомком, то и вовсе каким-нибудь полумифическим инопланетным существом. Все происходящее нельзя было объяснить ни с научной, ни даже с поэтической точки зрения — и вообще не иначе как только тем, что одна часть Антона Николаевича, парализованная, но еще живая, по-прежнему смиренно любила, тогда как другая, в прошлом униженная и угнетенная, взбунтовалась и теперь готовилась к беспощадной войне.

Не раз пробовал он проверить себя. Нет ли тут ошибки? В самом ли деле он еще любит? Действительно, стоило ему представить жену рядом с другим мужчиной, как страдающий раненый зверь начинал когтями рвать его душу. Порой даже казалось, что еще возможно вернуться назад, но неуступчивый рассудок протестовал, ибо воздух их жилища давно уже пах тленом. Разум твердил: надо смириться, ради прошлого и будущего пожертвовать настоящим, а сердце упрямо стучало: нет! нет! нет! Ум утверждал: все кончено, ничто не поможет, а душа отчаянно вопила: не-е-ет!!!

Хотелось заснуть, забыться, исчезнуть, умереть. Совершенно отчаявшись и обессилев в борьбе с собой, Антон Николаевич решил обратиться к врачу. Побороть недуг самому мешало одно очень серьезное, логически непреодолимое препятствие — некогда усвоенная идея, что истинная любовь бессмертна. Он надеялся, что врач поможет ему понять, в чем причина его болезни. В неверной посылке или в нарушении всемирного закона? В ложной вере или в опасном неверии? В ставшей жизненно необходимой потребности свободы или в собственной неспособности к истинной любви? К тому же в его сознании не укладывалось, как могли ужиться в одной телесной оболочке две столь не похожие женщины, одну из которых он мучительно любил, а другую — смертельно ненавидел. Когда-то он считал своей женой красивое, нежное, доброе создание. Однако выяснилось, что он женат как раз на второй — безобразной, алчной, злой истеричке. Естественно было предположить, что изначально Антон Николаевич отдал свое сердце совсем другой женщине, за которую потом, по ошибке, он сам и окружающие долгие годы принимали ее заместительницу. Когда произошла подмена? Кто его так обманул? Да, ситуация настолько запуталась, что впору было сойти с ума. Логика пробуксовывала. Душа рвалась на части. Во всем этом мог разобраться, пожалуй, только такой квалифицированный специалист, как профессор Петросян…