Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

Увлеченная этим занятием, Беатрис не заметила, как дошла до самого замка; подняв голову, она неожиданно увидела впереди, за деревьями, красные кирпичные стены.

Снаружи Гаасбек выглядел неприветливо, несмотря на зелень и солнце. Ворота в глубине стрельчатой арки были закрыты, маленькие узкие окошки, разбросанные по стенам редко и беспорядочно, смотрели угрюмо; Беатрис поежилась, представив себе эту постройку зимой, в окружении стонущих от ветра голых деревьев.

Обойдя замок слева, она снова углубилась в парк. Шуршали под ногами сухие листья, иногда какая-нибудь незнакомая Беатрис птица перепархивала над ее головой с ветки на ветку; было очень тихо.

Грызя каштаны, она долго бродила по запущенным дорожкам, опускалась в прохладные сырые ложбинки и выходила на горячие от солнечного безветрия поляны, где крепко и тонко пахло опавшим листом. Она старалась ни о чем не думать, ни о своем прошлом, ни о своем настоящем, ни о своем будущем — старалась не думать, но мысли ее то и дело возвращались на ту же проклятую орбиту, где они были обречены кружиться без исхода и конца, подобно душам во втором кругу ада. Здесь, в этом вековом парке, окруженная сияющим великолепием золотой осени, Беатрис почувствовала вдруг с пугающей отчетливостью, что ей начинает уже просто не хватать сил, чтобы выносить дальше эту страшную, нелепую и никому не нужную жизнь.

Она снова вышла к замку. Ехавший вместе с нею пожилой господин стоял вдалеке на другом конце моста, у ворот, разглядывая арочную кладку. Беатрис сбежала по откосу рва, давно пересохшего, ставшего теперь обыкновенным лесным овражком, и села на ворох сухих листьев, опустив голову на колени и обхватив их руками.

В самом деле — кому нужна теперь ее жизнь и она сама? Ну, только близким: папе и тете Мерседес. Еще на несколько лет, не больше. Богу? Беатрис не была уверена, имеет ли еще ее душа хотя бы крошечный шанс на спасение после того, как она порвала с церковью. В сущности, как ни страшно это звучит, она теперь еретичка, отпавшая от церкви. Она, Дора Беатрис Альварадо, воспитанная в конвенте и когда-то не представлявшая себе, как можно прожить неделю, не побывав у мессы в воскресенье, уже почти два года не переступает порог храма. Можно ли после этого надеяться на то, что кого-то на небе может всерьез интересовать ее существование?

Горькое чувство жалости к самой себе охватило Беатрис. За что, за какие грехи ей суждено было пережить весь этот ужас? При всем своем романтизме она сравнительно рано догадалась, что любовь, о которой с таким жаром говорили и мечтали ее подружки (да и она сама мечтала, предпочитая, в отличие от них, не рассказывать об этом вслух), — что эта самая любовь в жизни приносит с собой не столько восторгов, сколько горестей, а иногда и просто несчастий. Все это она отлично знала — из книг, из рассказов старших. Она никогда и не претендовала всерьез ни на какое фантастическое счастье, тем более что и история, и литература на каждом шагу давали ей примеры того, что чем ослепительнее горит любовь, тем страшнее она кончается. Изольда и Джульетта, Инес де Кастро и Ракель Ла-Фермоса — все они платили за свое счастье слишком дорого.

Но они хоть видели его, это счастье! Они его испытали — одна дольше, другая короче; они были счастливы. Но ей — за какие грехи ей выпало сразу, еще не узнав любви, увидеть самую страшную ее сторону?

А за что же еще и эти лишние страдания, за что еще и Фрэнк! Почему судьба не могла просто убрать этого человека с ее дороги, зачем еще нужна была эта встреча?..

С необычной резкостью — точно это случилось вчера — вспомнила вдруг Беатрис тот жаркий предзакатный час, плывущее в окне розовое облако, свои собственные слова и лицо Фрэнка. Он шагнул к ней — она испугалась только в самую последнюю, сотую долю секунды — и…

Беатрис схватилась за лицо и упала набок в сухие листья, закусив губы, чтобы не завыть от стыда и отчаяния — острого, нестерпимого, как нож, отчаяния, пронзившего ее при этом воспоминании. Зачем еще и это, господи!! Зачем нужно было провести ее еще и через это!

Она не плакала — просто лежала так, сжавшись в оцепенении. Услышав голос наверху, над краем овражка, она не пошевелилась и не подняла головы. Она сразу догадалась, что это опять тот самый толстяк, и мысленно пожелала ему провалиться.

— Послушайте, послушайте! — кричал тот, очевидно спускаясь вниз по склону, если судить по треску сухих ветвей и его тяжелому дыханию. — Что с вами, мадемуазель, вам плохо? Минутку, я сейчас!

Беатрис отняла руки от лица и приподняла голову, глянув вверх. Действительно, он спешил к ней, расшвыривая ногами листья и хватаясь за кусты орешника. Тревога была написана на его круглой физиономии.

— Не беспокойтесь, мсье, — сказала Беатрис, поднимаясь. — Спасибо, мне уже лучше…

— Как вы меня напугали! — сказал тот, подойдя ближе и с облегчением отдуваясь. — Что с вами было, мадемуазель? Что-нибудь заболело?

— Да, — кивнула Беатрис и, подумав, приложила ладонь к желудку. — Вот здесь, но теперь уже хорошо. Я поела улиток — вероятно, не стоило.

— О, да. Улитки — штука коварная, к ним еще нужно привыкнуть. Вы итальянка?

— Нет, я американка, мсье. Аргентинка.

— О-о, Аргентина! В молодости я мечтал там побывать, у вас и вообще в Южной Америке. Так, так. При первом взгляде — и когда услышал ваше произношение — я решил, что вы итальянка. И знаете, у меня сразу мелькнула странная, признаюсь, ассоциация: этот замок, — он указал пальцем на кирпичную стену, — принадлежал в свое время роду Арконати-Висконти — несомненно итальянского происхождения, И вдруг я вижу здесь вас, настоящую итальянку с виду. Мне сразу подумалось, что так могла бы выглядеть последняя Висконти, приехавшая навестить свое родовое гнездо. Забавно, не правда ли? — Он добродушно рассмеялся, утирая лоб клетчатым платком. — Мог бы держать пари, что вы откуда-нибудь из Романьи, Беатрис улыбнулась:

— Но я действительно приехала из Италии! Я там не жила много. Только — как это говорится? — транзит. Около полугода. Простите, пожалуйста, я говорю по-французски бездарно. У меня не было раньше много практики.

— Ну, не так уж бездарно. А с английским у вас лучше?

— Да, я пользовалась им с детства.

— Давайте тогда говорить по-английски, — сказал толстяк, переходя на этот язык. — Скучная штука — разговаривать, нащупывая слово за словом. Никогда не забуду, как я однажды — еще студентом — попал в Германию, зная язык в объеме школьного курса. Да, я тогда помучился. Как ваши боли, мадемуазель?

Беатрис стало стыдно продолжать обман.

— Простите, сэр, — сказала она смущенно, — я вам солгала. У меня ничего не болело. Просто… просто мне стало очень тяжело на душе…