Семен Бабаевский - Свет над землёй

Не более как минут через десять Буланый уже пощипывал не очень сочную траву вблизи дороги, не без коварных помыслов косясь на светлые кучи ячменя, а в тени, возле балагана, опершись спиной о сухую и колючую солому, сидели два Евсея и вели неторопливую беседу.

— Евсей Фомич, — сказал Евсей, поглядывая на рыжую собаку, изнывавшую от жары и безделья, — должность у тебя ответственная… Хлеб ежели что — беда! Его надо оберегать, как золото.

— А то как же! — охотно согласился Евсей Фомич. — Сказать, должность хоть и ответственная, но она мне дюже по сердцу. Люблю охранять колхозное добро, привык к этому делу. Все года, еще до войны, работал объездчиком.

— Осмелюсь спросить: а за что пожаловали тебе эту награду?

— За мое объездничество… У нас поля обширные, и, чтобы посевы были в сохранности, требуется острый глаз, чтобы ты все сразу видел. Тут и всякие укосы могут быть и потравы скотом, — есть же такое дурачье, что так и норовит пошкодить чужой хлеб. Так я, бывало, сяду на коня — и гайда по степи, от меня никто не скроется. Ночи не спал, а хлеб сберег. А хлеб в том довоенном году у нас был сильно хороший. Ну, кому давали награду за урожай, а мне за сохранность…

— А почему же это зерно не вывозите на элеватор?

— Выдерживаем кондицию. Обмолот же комбайновый, ну зерно и было малость влажновато. Подсыхало, ворошили его каждый день. Это урожай двух бригад. Ох, и беспокойная бригадирша! В третий раз повезла зерно на пробу… Вот ежели вернутся с хорошим результатом — колонна подъедет, и Евсею больше делать тут нечего.

— Это, случаем, я повстречал не ваших бригадирш? — спросил Евсей, ощутив в теле знакомый озноб.

— На бедарке?

— Кобыла у них такая брюхатая.

— Серой масти? Это они.

«Вот оно куда я забрел, — подумал Евсей. — Тут надо поторопиться, кончить дело с этим сторожем — да и гайда дальше…»

Однако, как начать разговор о том, что его заставило подъехать к этому балагану, он не знал. Снова пришлось заводить беседу о том, о сем, а потом, как бы к слову, спросить, как жилось тезке до коллективизации. Евсей Фомич, казалось, только и ждал таких расспросов и охотно начал длинную повесть о своей жизни, начав ее чуть ли не с детских лет. Особенно подробно он рассказывал о том, как влюбился в дочку богатого казака Кагалдина, у которого служил батраком, и как этот Кагалдин выгнал парубка Евсея из дому, а свою дочку посадил в амбар, как в тюрьму, и продержал ее под замком все лето… Эта любовная история, разумеется, мало интересовала Евсея, но он терпеливо слушал, а день уже подходил к концу, и скоро должен был наступить вечер. Слушать же дальше повествование сторожа у Евсея не было никаких сил, и он начал действовать более решительно.

— Все это, тезка, правильно, — заговорил он, желая прервать затянувшийся рассказ. — Я тоже и в тридцатом и опосля строил нашу колхозную жизнь, картина мне дюже знакомая… А скажи, Евсей Фомич, как ты нынче живешь-можешь?

— Что тут сказать! Живу как все.

— То еще не ответ. Жизнью своей доволен?

«И чего это он меня испытывает?» — подумал Евсей Фомич, озабоченно перебирая пальцами свою курчавую бородку.

— А на что тебе знать такие мои мысли? — спросил он, уже недоверчиво поглядывая на случайного гостя.

— Скажи — и тогда я тебе открою один важный секрет, — проговорил Евсей таинственным шепотом, и в глазах его образовались узенькие щелочки. — Да ты говори, не бойся!

— Чего же мне бояться, — ответил Евсей Фомич, а про себя подумал: «Так, так, — уже с секретом до меня подползает… И что там у него такое секретное? А может, это какой переодетый шпион?»

— Ну, скажи, скажи, — торопил Евсей.

— Ежели сказать по-честному, — нарочито грустно заговорил Евсей Фомич, — то живется-поживается не особенно того…

— Вот это, Евсей Фомич, та истина. — И Евсей, давая волю чертикам, заговорщически наклонился к своему тезке. — Денег маловато, а? А хочешь, чтобы у тебя были и деньги и полное удовольствие в жизни?

— Да кто ж против денег и против удовольствия, — сказал Евсей Фомич, предусмотрительно положив берданку себе на колени.

«Эге, вижу — мало-помалу секрет открывается, — подумал он, угрюмо склонив голову и комкая пальцами бороду. — Ежели сразу заговорил о деньгах, значит, но иначе какой-ся шпион, и по всему видать — американский. Там главнее всего деньги… Ах ты, гадюка, подстроился под колхозника, а на языке — деньги. Поглядим, куда ты еще повернешь…»

И Евсей Фомич, метнув взгляд на тезку, в упор спросил:

— А ты мне дашь и те деньги и то удовольствие? Вынь и положи передо мною.

— Положу, — с улыбкой сказал Евсей и вынул из-за пазухи ужо изрядно помятое письмо. — Вот тут сказано, куда идут твои денежки… В этом письме — вся правда. То электростанцию строили — гони колхозную денежку, а теперь вздумали лес разводить, пруды гатить, станицы переделывать — опять потекут колхозные денежки. А откуда они? От твоего трудодня уходят, дорогой Евсей Фомич, вот откуда! То, что тебе причитается за труд, забирает Тутаринов… Это он вскаламутил нашу мирную жизнь. Жили спокойно, по-хорошему, и каждый был доволен. А ему подавай электричество, природу вздумал переделывать, — да это ж дело бога, а не людей! Ежели посмотреть на все это хлеборобскими глазами…

— Постой, постой, — перебил Евсей Фомич, еще сильнее сжимая руками ствол берданки. — Это что же за обман? Я вижу одну эту бумагу, а где же гроши? Ты мне гроши обещал?

— Евсей Фомич, — смело ответил Нарыжный, — ты сперва подпиши это письмо, а деньги сами к тебе придут…

— Знать, все дело в моей подписи?

— Вот именно…

— Так ты, Евсей Гордеич, малость повремени, — сказал сторож, тяжело вставая и поглядывая на собаку. — Скоро сюда приедет наш парторг. Вот ежели он ту бумагу подпишет, то я тоже, с пребольшим удовольствием. Я человек не партийный, но за своим парторгом иду смело…

После этого случилось нечто такое, чего Евсей Нарыжный никак не мог ожидать. В мгновение ока его тезка не отбежал, а прыжком отскочил шагов на пять и, нацелившись берданкой, что есть силы крикнул:

— Подымай руки, гадюка!

И вот тут наступила самая критическая минута, вернее — не минута, а какой-то один только миг, который и должен был привести к развязке столь неудачную для Нарыжного беседу. Подчиняясь не разуму, а инстинкту самосохранения, Евсей схватил свое письмо и бросился к Буланому с таким невероятным проворством, которому позавидовал бы даже чемпион бега на стометровую дистанцию. За спиной у него раздался выстрел, — видимо, сторож пустил дробь в небо, ибо наш бегун был цел и невредим. Он уже достиг цели и схватился за гриву коня, но в это время произошло самое горькое и постыдное. Учуяв выстрел и гиканье хозяина, рыжая собака в несколько прыжков настигла бегуна в тот самый момент, когда он упал грудью на спину Буланого. Собака без единого звука схватила зубами штанину и рванула ее так, что только клочья разлетелись во все стороны. Отбиваясь ногами и напрягая все силы, Евсей оставил в собачьих зубах добрый клок штанины, с трудом взобрался на спину коня и погнал его вскачь по стерне, ничего не видя и не соображая, куда уносит его Буланый.