Семен Бабаевский - Свет над землёй

И только когда подъедешь ближе, посмотришь — невольно улыбнешься: да, точно, это дороги, только не шоссейные, а лесные; молодые дубки и ясени переехали с Чурсунского острова и удобно поселились на этом просторе. Деревца были еще так юны, что покачивались от маленького ветра, а все же стояли стройно; по желтым, с красноватой подпалиной листьям было видно, что и место им пришлось по нраву да и корни уже покойно и тепло улеглись в сырой почве.

Катилась арба в бычьей упряжке; на арбе желтели молодые деревца, — они стояли одно к одному, напоминая собой кустарник…

— Эй! Подходи! Разгружай! — прокричал возница, становясь на дышло и соскакивая на землю.

Бригада поднялась, разделилась на звенья и занялась привычным делом; человек десять, среди них Костя Панкратов и еще четыре дюжих мужчины, окружили арбу и начали снимать сеянцы, осторожно складывая их корень в корень, боясь, чтобы не обсыпалась желтоватая чурсунская почва; затем мужчины, загребая в оберемок целый куст, уносили деревца туда, где для них были приготовлены лунки — рядом рябела бугорками свежая земля; человек двадцать, большей частью женщины, растянулись по вспаханной ленте на километр и заготовляли все новые и новые местечки для дубков и ясеней, — от лопат отлетали комья, влажные и до блеска черные. Посадку производили обычно попарно: одна женщина ставила в ямку веточку, становилась на колени и расправляла корешки, слегка присыпая их размельченным черноземом, затем выравнивала стебелек по натянутому шнуру; вторая женщина, низко нагибаясь, быстро-быстро, как бы боясь, чтобы это крохотное деревцо не убежало снова на Чурсунский остров, засыпала землей и притаптывала ногами.

— Ого! Харитон Егорыч — силач!

— Ты погляди, сколько лесу поднял!

— Бревен сто, не меньше!

— Великан!.. Вот тут и клади! Девки, разносите по рядкам!

— Тетя Фекла, не коси глазом.

— У нее глазомер плохой.

— Ровнее ставь деревцо. Видишь — шнур!

— Красота в чем, знаешь?

— В стройности.

— Вот-вот.

В другом конце полосы слышался раскатистый смех. Там деревца сажала Ефросинья Ивановна, молчаливая, уже немолодых лет женщина из Яман-Джалги; ее обступили девушки и от души смеялись. Дело в том, что пожилая женщина ставила деревцо в ямку и, поворачиваясь своим грузным телом так, чтобы укрыться от людских глаз, засыпала корешки и тут же украдкой крестила стебель.

— Ефросинья Ивановна! — крикнула девушка. — И зачем вы их крестом осеняете?

Вот тут и поднялся смех, и послышались выкрики:

— Эти же деревца пойдут в будущую жизнь, а вы их крестите.

— Вы б их еще сбрызнули святой водицей!

— Чего зубоскальничаете? — сердито сказала Ефросинья Ивановна. — Хоть вы и молодые, а не ваше дело мне указывать… Крестить я их не крестила, а вот слова им такие шептала.

— Какие ж это слова?

— А такие… радостные.

Осень. Дни короткие, небо хмурое, дождевое. Но и в эту пору станицы и хутора опустели — на большом пространстве от Усть-Невинской и до Яман-Джалги люди сажали леса. Тысячи лопат врезались в распаханную, мокрую почву, — она блестела черным глянцем. Женщины все так же, наклонившись над лунками, расправляли темные ниточки корешков, а натруженные их ладони сжимали стебельки, желая, чтоб росли они стройно. Двигалась по степи вереница подвод, а на подводах желтели кусты, а за кустами торчали шапки погонычей — молодой лесок уезжал с Чурсунского острова.

Подымаясь на возвышенность, Кондратьев выходил из машины и подолгу смотрел вдаль. Всюду, от станицы к станице, лежали лакированные пояса земли, и по ним рассыпались люди, подводы, тракторы с огромными плугами; стояли небольшие балаганы, наскоро сделанные из соломы, горели костры — по степи расплывался горьковатый запах дыма; во многих местах пояса уже покрывались точечками или крапинками: это был молодой, только что посаженный лес…

Кондратьев приложил ладонь к глазам, сказал:

— И что там такое в этой долине? Будто обоз с сеянцами, так почему он стоит? И быки не выпряжены? И эти верховые чего-то кружатся?.. Яша, сумеем ли мы проскочить вон в ту долину? — спросил он у шофера, усаживаясь в машину. — Выехать бы прямо к этому обозу…

— А почему же мы не сумеем? Сумеем проскочить, и прямо к обозу. — Спускаясь с горы, Яша добавил: — Николай Петрович, а вы знаете, по-нашему, по-шоферскому, жизнь похожа на дорогу…

— Это как же так — похожа?

— А очень просто. — Яша нажал правую педаль, и колеса с писком поползли по песчаной почве. — Как в жизни бывает всякое — и хорошее и плохое, так и на дороге: бывают прогоны отличные — едешь, и сердце радуется, а бывают подъемы, спуски — вот как зараз… А как живет человек? То у него жизнь катится гладко, как по асфальту, а то, смотришь, налетел на выбоины, и пошло его трясти… Я знал одного шофера, он был мне даже другом…

И не успел Яша поведать о жизни своего друга шофера, машина выскочила на дорогу и подкатила к подводам. Да, Кондратьев не ошибся: бычий обоз в пять подвод был нагружен сеянцами. Деревца, одни совсем голые, как хворостинка, с тонкой, лоснящейся коркой, другие в красноватых и желтых листьях, лежали наискось, верхушками на боковинах ящика; корешки, слегка присыпанные землей, сходились на дне подводы. Возчики — три молоденькие девушки, в коротких ватниках и в теплых платках — держали налыгачи в руках и сердито посматривали на всадников; две пожилые, угрюмые на вид женщины с кнутами в руках преградили всадникам путь. Одну из них Кондратьев узнал: это была Лукерья Ильинишна Коломейцева.

Выйдя из машины, он присмотрелся к всадникам и усмехнулся, — на конях сидели Хворостянкин и Павел Павлович Алешкин. Ни женщины, ни кавалеристы, увлекшись горячим спором, не заметили появления Кондратьева и продолжали разговаривать громко и бойко.

— Давай дорогу! Все одно не подчинимся и не повернем на ваш участок! — слышался грозный голос Лукерьи Ильинишны. — И ты нам не грозись коммунизмом, понятно? Эй, девчата, погоняйте быков!

— А я требую, — гудел Хворостянкин, — ты сперва дай ответ, по какому такому наряду получила посадочный материал и почему ты его заворачиваешь в свой колхоз?

— А мы получили без наряда.

— На Чурсуне брали?

— Да Тебе, чертовому усачу, сказано, что были мы не на Чурсуне, а ездили за гору Очкурку и там накопали деревцов.

— А куда везете?

— Домой, в колхоз «Светлый путь».

— Тогда заворачивай! — не унимался Хворостянкин. — В данную минуту я не признаю никаких «Светлых путей» и ни за что не поверю, что вы не были на Чурсунке. — Он привстал на стременах, помахал у себя перед глазами плеткой. — Женщины боевые, а стыда у вас нету! Где зараз весь наш народ? На трассе! Там коммунизм строится! А вы везете готовый лес черт знает куда, а этого леса как раз и не хватает на главной трассе… Заворачивай без разговору! Павел Павлович, слезай с коня и бери у девок налыгач!