Борис Бондаренко - Залив Терпения (Повести)

— Вероятно.

— Вот видите — и вы так думаете, и все, наверно, так думают… А ведь у меня так и было в последние десять лет. А теперь вижу — все-таки нехорошо было. А сейчас… Вот вы говорите, что я мучаюсь, только я в самом деле не мучаюсь, это правда… Я сбивчиво говорю, да?

— Почему же… Только волнуетесь очень.

— Это ничего, — усмехнулся Александр. — В самом деле, волнуюсь почему-то, но мне кажется, что сейчас мне всякие волнения полезны… Так вот, что я хотел сказать. Хоть и было у меня до сих пор все благополучно, а сейчас — все неясно, все неспокойно, все в ожидании, и сам я не знаю, что будет со мной в самое ближайшее время, — а чувство такое, что именно сейчас мне хорошо, а до сих пор — плохо было. Странно, да? Да вы не отвечайте, не обращайте внимания на мои вопросы — это я больше себя самого спрашиваю… А впрочем, на один вопрос все-таки ответьте: каким человеком я вам представляюсь?

Анна Григорьевна опустила глаза, и Александр торопливо продолжал, не давая ей ответить:

— А впрочем, не надо, не надо, я напрасно об этом спрашиваю, вы ведь почти не знаете меня. Вы другое скажите: почему в тот день, когда я постучался к вам, вы сразу поняли, что мне плохо, что мне нужна чья-то помощь? Неужели я так скверно выглядел?

— Ну что вы…

— А, понимаю… Все ведь просто — вы такой человек, что доброта и участие к людям — для вас дело самое естественное… Я ведь потому спросил, что, будь я на вашем месте, мне, пожалуй, и в голову не пришло бы задуматься, что я должен что-то сделать для этого человека, стоящего за окном, чем-то помочь ему. И не потому, что я такой уж черствый по натуре, а просто по обычной моей невнимательности к людям. Но вот ведь штука-то в чем — какая разница, почему мне и в голову не пришло бы помочь кому-то? Ведь результат был бы один — человек, нуждавшийся в помощи, ушел бы от меня ни с чем… И знаете, прежде чем прийти к вам, я, наверно, в двадцать домов стучался, и везде отказывали, даже не выслушивали толком, а меня, представьте, это ничуть не удивляло, казалось, что так и быть должно, — ну кто я такой для них, почему они должны беспокоиться из-за меня? А вот сейчас думаю — почему не удивляло? Не потому ли, что я, в сущности, такой же, как они, — равнодушный и черствый?

Анна Григорьевна укоризненно посмотрела на него.

— Ну что уж вы так, Саша…

— Да ведь как объяснить-то иначе, Анна Григорьевна? — возбужденно взмахнул рукой Александр. — Ну ладно, это эпизод, мелочь… Да вот вдруг подумал сегодня — а ведь я и жену свою, с которой восемь лет живу, не знаю и не понимаю… То есть не в буквальном смысле не понимаю, конечно, не по каким-то там конкретным поводам, а… сути ее человеческой, души ее не понимаю… Хочу, например, самому себе сказать, какая она, — а лезут на язык какие-то стертые, пошлые слова, от которых меня самого воротит… А ведь кажется, такой близкий мне человек — должны же какие-то свои слова найтись? Не находятся почему-то… И ведь это вовсе не потому, что мне вообще трудно такие слова находить, а все та же моя невнимательность, мое равнодушие сказываются. Ну, может быть, и не равнодушие, а какая-то душевная вялость, эмоциональная бедность, что ли… Совсем в словах запутался. Давайте еще немного выпьем.

Выпили — Александр почти полный бокал, Анна Григорьевна только чуть пригубила. И он снова тут же заговорил, торопясь высказать то, что не давало ему покоя во все эти бессонные ночи:

— И знаете, хоть я и говорю, что не понимаю жену, — а почему-то меня почти не беспокоит, не удивляет это. Может быть, потому, что я уже решил, что жить с ней не смогу, не буду… А ведь две недели назад мне и в голову не могло прийти, что такое возможно. Две недели всего! — с удивлением повторил Александр, только сейчас осознав ничтожность этого срока и значительность перемен, происшедших с ним за эти две недели. — А ведь, наверно, странно это, даже дико как-то… Ведь мы восемь лет вместе прожили, это же… такая большая часть жизни, — и ее, и моей. И там ведь сын мой, и с ним мне придется расстаться. Может быть, она уедет куда-то и сына увезет, — а меня и это мало беспокоит… То есть не мало, это я уже слишком, конечно, но, понимаете, где-то в глубине души я уже смирился с этим… Да что там — я ведь о Наденьке в последнее время думаю больше, чем о нем… Ну, не дико ли это? — растерянно сказал он. — Ведь он сын мой, моя плоть, моя кровь, а девочку эту я всего три дня знаю… Почему так? Неужели все дело в том, что это ее дочь? Анна Григорьевна, скажите откровенно, что вы думаете об этом? Не кажется вам все это странным?

— Не знаю, что и сказать вам, Саша, — не сразу ответила Анна Григорьевна. — Может, и верно говорят, что чужая душа потемки… Только мне кажется, что наговариваете вы на себя. И сына вы любите, и к жене не так плохо относитесь…

— Как вы сказали? — переспросил Александр.

— Что? — не поняла Анна Григорьевна.

— Ну, о жене… Не так плохо отношусь, да?

— А что, не так что-нибудь? — забеспокоилась Анна Григорьевна.

— Нет-нет, все так, продолжайте, пожалуйста.

Анна Григорьевна внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

— Сейчас вы только о Лиле думаете, ждете ее ответа, — потому так все и кажется вам. А как получите письмо — все по-другому будет.

— Это вы верно сказали, что я только о Лиле думаю… А вы думаете, напишет она мне?

— Напишет, — уверенно проговорила Анна Григорьевна.

— А ведь не напишет, — медленно сказал Александр, только сейчас поняв, что Лиля действительно не напишет. — Может быть, и хорошо, что не напишет, — совсем уж странные слова сказал он. — Мне даже кажется, что она знает, о чем я все эти дни думаю, и знает, что всего-то я еще не додумал, не понял, — потому и не напишет. Мне кажется, она все обо мне знает…

Анна Григорьевна с тревогой посмотрела на него, — видно, такое уж лицо было у него, — и Александр улыбнулся ей, закурил:

— Да вы не волнуйтесь за меня, Анна Григорьевна… Давно я так откровенно не говорил ни с кем. Да, пожалуй, и с самим собой таким откровенным не был. Ведь очень легко уйти от откровенности, и не перед другими, об этом я уж не говорю, с другими-то я почти никогда откровенным не был, вот только с Лилей… А то до сих пор всегда так бывало, что как только начнешь думать о чем-то важном, и если есть в этом важном что-нибудь тяжелое или просто неприятное — тут же другие мысли, легонькие, на выручку приходят… А чаще всего сядешь за работу — она-то от всего спасает и всегда под рукой… А что не додумал — так бог с ним, само как-нибудь решится. И решается, конечно, — потому что все на свете как-нибудь да решается. Знаете, в математике есть такие задачи, которые вообще не решаются, но если это удается доказать — это тоже считается решением, и иногда такое-то решение и бывает самым важным. У меня самого такая задача была. Года три ее пытались решить, и так и этак пробовали — ничего не получалось, а я взял да и доказал, что ничего получиться и не должно было. Не потому, конечно, что я такой уж умный, а просто первый догадался, что решения может и не быть.