Николай Руденко - Ветер в лицо

Порывом ветра бросило в его лицо целую горсть сухого снега. Женщина крикнула, чтобы он услышал ее:

— Пойдем в вокзал... Холодно!

В зале для пассажиров было почти пусто. Можно было свободно говорить, можно было вволю насмотреться на светлое лицо женщины, что от мороза расцвело розовым румянцем. Инженер-капитан влюбленно посмотрел на нее, и в его глазах засветилась счастливая, довольная улыбка. Вот она, рядом... Он может своим плечом коснуться ее плеча, может взять за руку. И она не вырвет руки...

А ее муж?.. Что ж, война — жестокая вещь. Он давно в мерзлой земле, и где-то над его могилой, над фанерной звездой, прикрепленной к невысокому деревянному обелиску, воет та же метель, которая так настойчиво бьется в вокзальные окна.

Иногда капитану казалось, что его радость бросает какую-то тень на честь погибшего друга, но он немедленно отгонял эти мысли — живой должен думать о живом... Ведь и он мог лежать там, где лежит его школьный товарищ. Разве над ним, вокруг него ежедневно, ежечасно не свистела, а не завывала, не взрывалась смерть?..

— Дай сына, — тихо, с нежностью в голосе сказала женщина. — Держишь ты его как-то смешно. Пожалуй, все мужчины не умеют держать маленьких детей. — На ее глаза набежала тучка внезапной грусти. — Он так и не узнал, что у него есть сын... И я его никогда не видела так... С сыном на руках.

Капитан передал женщине ребенка и, не отрывая глаз, следил за тем, как она раскачивалась всей фигурой, мурлыча мальчику свою материнскую песню.

Что-то тревожное было в той песне без слов. Видимо, то, что вкладывала в нее женщина, давно не давало ей покоя. Видимо, женщина советовалась со своим сердцем, и еще с этим, завернутым в теплое одеяло, маленьким существом, что было частью ее самой. Для него не надо было слов — ребенок все равно ничего не поймет. И все же именно ребенок решал ее судьбу. Мальчику нужна теплая отцовская забота, сильные отцовские руки, отцовский пример в каждом деле, которому можно подражать. Матери для него мало... Ну, что же? Теперь он не сирота. Вот отец, рядом.

Женщина отвернула кончик одеяла, посмотрела на лицо ребенка. Потом взглянула на капитана, не сводившего с нее глаз. Ее мысли и чувства были такими сложными, что выразить их, поделиться ими было трудно. Сказала, чтобы нарушить молчание:

— Досадно... Приехали домой и должны сидеть на вокзале.

Капитан поднялся со скамейки, бросил в печку, сделанную из железной бочки, несколько березовых поленьев. Закудрявилась белая кора, рыжеватые бока печки раскраснелись, а щеки женщины покрылись еще более густым румянцем — теперь уже от жары. Она сбросила на плечи серый вязаный платок.

— Он спит? — Спросил капитан, улыбающимися глазами глядя в ее большие барвинковые глаза.

— Спит, — ответила она.

И снова ею завладели сомнения. А вдруг тот, кого она ждала, кто приходил к ней каждую ночь в горьких и радостных снах, чьи глаза она не способна представить застывшими, неподвижными, мертвыми, — вдруг он жив и ждет не дождется встречи с ней?.. Но три года! Время немалое. Да еще когда так трудно!..

Капитан понял ее тревожный, расстроенный взгляд. Взял ее за руку выше локтя.

— Ты опять думаешь о нем?.. Чудес не бывает.

— Не надо об этом, — перебила его женщина. — Не надо...

— Жизнь продолжается... И в этом нет обиды для погибших, — обеспокоенно говорил капитан.

Федор Голубенко всю войну переписывался с Валентиной, поддерживал ее в беде. Выписавшись из госпиталя, отправился прямо в Челябинск, куда она уехала после окончания института. Здесь он увидел ее такой, какой даже не ожидал увидеть. Худая, с молчаливой печалью в глубоких глазах, она жила только потому, что надо жить, надо кормить ребенка, работать. Кажется, она уже не ждала ничего от жизни — все позади, все прошло и никогда не вернется. Она вспоминала о Викторе, но уже без всякой надежды на то, что когда-нибудь встретит. Приезд Федора вывел ее из состояния душевного оцепенения, а его любовь к ней тронула сердце.

— Никому тебя не отдам!.. Никому, — горячо шептал Федор, когда ранние зимние сумерки наполняли ее маленькую комнатку. — Собственную руку отрублю и отдам, а тебя никогда... Твой сын будет моим сыном. И я его буду любить не меньше тебя.

Валентина поднимала влажные глаза, благодарно смотрела на него.

— Я знаю... Ты хороший... Я верю тебе. Ты для меня самый родной человек после него... После Виктора.

И она, преодолев колебания, согласилась стать его женой. Но не теперь... Вот вернутся домой — и там поженятся. Ласково, но твердо она сдерживала нетерпеливые порывы Федора.

Полмесяца прожили на Урале, затем собрали небогатые пожитки и уехали в родной город.

Да, Федор был счастлив. Сердце, его колотилось с такой силой, что он взялся за грудь — как боялся, что оно может выскочить. Высокий, стройный, он ходил вокруг железной печки и счастливо улыбался той улыбкой, которая бывает обращена в глубину собственной души.

Дрова давно догорели, в зале заметно похолодало, но он этого не замечал. Думал, каким будет сегодняшнее утро, сегодняшний день, сегодняшний вечер? Взглянул на часы. До трамвая оставалось три часа. А через четыре часа они встретятся с отцом, с матерью.

Он уже представлял, как Валентина, веселая, радостная, снимает с него шинель, как мать после обеда и рюмки приглашает их в маленькую комнату:

— Отдохните с дороги...

Когда Валентина задремала, Федор расстегнул шинель, достал из кармана фото. На него глянуло прищуренными глазами знакомое, до боли любимое лицо. В уголке фотографии, на белой блузке — рыжеватая пятно. Это — кровь. Его кровь. На ее груди... Через всю войну пронес. Когда-то он ей покажет. Еще раз посмотрел на часы. До трамвая оставалось два часа. И снова, как неумолимый госпитальный шприц, его кольнула мысль: «Ты стал счастливым... Но почему? Потому что погиб твой друг, которого она любила больше, чем тебя».

А другой голос говорил: «Зачем ты копаешься в себе? Так сложилась жизнь. С ним она прожила лишь девять дней... А с тобой будет жить всегда. Ты стал отцом его сына... Ты будешь хорошим отцом. Да-да».

Федор сел на скамью, закрыл глаза. Но задремать не удалось. Не унималась метель. Она то наваливалась на окна всей своей ветровой силой, то снова отступала, и выла, скулила, разъяренная тем, что не может протаранить вокзальное стекло. А если занесло колею и трамваи не будут ходить? Тогда они пойдут пешком. Он возьмет на руки ребенка. Не самого, даже с матерью.

Но утро не принесло Федору ожидаемой радости.

Сначала все было так, как он и предполагал. Марковна и Кузьмич принимали его, как родного сына, Валентина стянула с него шинель, повесила у печи. Была и рюмка водки. Были печальные и радостные воспоминания. Об отце Федор не спрашивал, а Кузьмич не спешил рассказывать. Федору все было известно из писем. Знатного сталевара, которым гордился завод, расстреляли гитлеровцы. О нем думали, но не говорили.