Николай Руденко - Ветер в лицо

— Присядь... Чего ты ходишь?

Голос Виктора доносится будто из-за глухой стены. Сказать ему?.. Надо сказать. Но где взять на это силы?

— Значит, она не вернулась?.. А я думал...

И Федор, отвернувшись, сказал:

— Нет...

Виктор вскочил со скамейки.

— Что ты скрываешь от меня? Ты что-то знаешь?

А Федор все ходил и ходил, исподлобья поглядывая на Солода. Спит он или только делает вид?.. Нет, кажется, действительно спит. Как быть дальше?.. И разве это он, Голубенко, отвечает Виктору, с которым вместе рос, с которым сидел когда-то за одной партой?.. Это отвечает не он, а далекое эхо, неизвестно откуда идущее. Он даже сам удивляется этому необычному разговору между загадочным эхом и его бывшим другом. Вот эхо снова отвечает:

— Она стала моей женой...

Виктор бессильно опустился на скамью. Голова его склонялась все ниже, ниже... Потом резко поднял голову, посмотрел на Федора печальным, пытливым взглядом. Что было в этом взгляде — печаль, обида, недоверие?..

Нет, Виктор был не из тех людей, которые не верят своим друзьям. И что тут ненормального после того, как Валентина получила известие о его гибели?.. И вполне логично, еще ее мужем стал именно его друг, который ее любил давно и которому она тоже когда-то симпатизировала...

— Где же она? Дома? — Тихо спросил он.

А Федор не видел ничего и не говорил ничего. За него отвечало все то же это, доносившееся из какой-то темной дали, холодное, приглушенное:

— Нет, в санатории... С сыном.

— У тебя есть сын?

Федор понял, что сказал что-то лишнее... Как это у него вырвалось?.. Что же дальше? Ведь никакая сила не удержит теперь Валентину возле него, а Сотник получил самое главное моральное право добиваться ее. И хотя брак Валентины с Федором Виктор переживет не без боли, но он не имеет права ее осуждать и не осудит...

Конец!.. Что делать? Как спасти счастье, оказавшееся таким коротким, призрачным, как привидевшийся оазис?

И снова на выручку пришло то же приглушенное эхо, что разговаривало вместо Федора:

— Да...

Это короткое слово прозвучало, как взрыв в его собственной груди, качнувший его, оглушивший и ошеломивший.

— Значит, все, — глухо отозвался Виктор. — Ну, что же... Не зря приезжал. Узнал. — Слова из его горла пробивались трудно, будто его сжимала чья-то рука. — Хорошо, что поезд еще не отправился. Если у вас есть сын, это дело святое... Да, святое. Значит, конец. Я — лишний.

Виктор сидел неподвижно, словно вырезанный из гранита. Затем надвинул на лоб ушанку, еще раз взглянул на Федора.

— Чего ты отворачиваешься? — Дрожащим голосом спросил он. — Ты не виноват. И она тоже... Передай ей привет. И сыну... Прощай.

Он медленно поднялся со скамейки и, хромая, пошел к выходу.

Федор некоторое время стоял у скамьи. Он смотрел на широкие плечи Виктора, колышущиеся среди залы. Вот они скрылись за дверью. Федор постепенно начал приходить в себя. И вдруг он понял, что никто другой, не какое-то загадочное эхо разговаривало с его другом, а он сам... Как он мог?! Надо позвать, вернуть... Нет, он, почти не обманул Виктора, сказав, что она стала его женой. Это правда — она ​​же ему твердо пообещала. Но о сыне... «Это дело святое, — стучало в его висках. — Святое...»

Он бросился к двери, с силой рванул их к себе, вошел в темноту, в метель. Со снежного мрака послышался гудок паровоза, и мимо Федора помчались тускло освещенные голубоватым светом окошки вагонов. Он долго бежал за вагонами и что-то кричал. Но кто бы его мог услышать в такой вьюге?.. А когда Федор вернулся в зал, на выходе его встретил Солод. Он сочувственно взглянул на Голубенко и сказал:

— В молодости чего с людьми не бывает...

— Вы слышали наш разговор? — Растерянно прошептал Федор.

— Как же не слышать?.. Вы же мне спать не давали. Над самым ухом разговаривали.

— В самом деле, — согласился Федор, не поднимая склоненной головы. — Я напишу ему, признаюсь во всем.

Тем временем Сотник качался на голой полке переполненного вагона и вслушивался в стук колес:

«Забыть, забыть, забыть...»

Какой же другой выход?.. Может, надо было разыскать Валентину? Но зачем?..

Чужая семья. Чужой сын. Чужие радости... А он должен начинать сначала. Мало ли хороших девушек на этой земле? Разве на свете одна Валентина? Обычная человеческая логика и здравый смысл подсказывали ему, что надо прислушаться к совету этих колес:

«Забыть, забыть, забыть...»

Затем ему показалось, что Федор сказал не все. Что-то скрыл от него. А может, даже обманул?..

И только это пришло ему в голову, как он почувствовал, что сам себе становится гадким. О друге юности, фронтовике, — и такое подумать?.. Позор! Кто способен в друге подозревать подлость, тот сам близок к ней.

Шли годы. Здравый смысл и логика подсказывали, что пора уже обзавестись семьей, а сердце никого не принимало.

Принуждал себя, пытался сломать. Но убедился, что этого делать не следует — он при этом ломал не только себя... Встречи с женщинами приносили новые боли и разочарования, поэтому Виктор постепенно приходил к выводу, что никого, кроме Валентины, полюбить неспособен. Где уж тут было думать о семье?..

Он оглядывался вокруг себя и видел, что большинство холостых мужчин — это люди его судьбы. Такие же, как он, неудачники-однолюбы. Каждого постигла беда, и ни одна женщина, кроме той, что стала недосягаемой, не могла теперь утешить...

А у Федора Голубенко не хватило мужества написать Сотнику правду. Солод же в этом, безусловно, нисколько не был заинтересован. Он осторожно, хитро пытался успокоить, усыпить совесть Федора. И это ему удалось.

Голубенко учился, продвигался по службе. А за ним, как тень, шел Солод. Федор даже не заметил, как перешел с ним на «ты»...

Это было не обычное надднепрянское село. Несмотря на то что оно расположено в сотне метров от Днепра, его почти не видно было с парохода. Видно только пять-шесть хат, стоящих на небольших террасах одна над одной в зелени яблонь, груш, в красной россыпи низких, но плодородных вишен. Вершины гор покрыты сосновым, дубовым и березовым лесом. На вершинах тоже видно несколько домов. Все дома побелены подсиненным мелом, и поэтому кажутся легкими, прозрачными, будто высеченными из небесной бирюзы. Если выйти на вершину одной из трех гор, заслоняющих деревню от Днепра, и посмотреть на восток, глазам открываются необъятные заливные луга, густые дубравы, рукава Днепра, сверкающие на солнце, как широкие, блестящие мечи, брошенные сказочными великанами в луговые травы и ракитники.

А вот под самым берегом размокает в воде свежая глиняная глыба, недавно отколовшаяся от берега. Чуть дальше рухнул в воду осокорь-великан. Корни еще не вырваны из земли, они еще питают ветви свежими соками. Но его уже обмывают не потоки ветра — потоки темно-бурой днепровской воды. Вода срывает отдельные слабые листочки и несет за собой. А листья шелестят над водой, еще, видимо, не зная о том, что им не суждено дождаться осени, не суждено умереть золотой смертью на осеннем ветру — вскоре и их, молодых, зеленых, оторвет силой от родной ветки днепровская вода и понесет под глиняными обрывами.