Лев Славин - Наследник

– Вот так штука! – говорит она. – Сто лет я вас не видела. Только что пришли?

– С самого начала, – говорю я, кланяясь.

И тотчас соображаю: «Сто лет – это значит между нами ничего не было: ни поцелуев в оркестре, ни слез моих. Приказание забыть. Вычеркнуть».

– Вы не знакомы? – говорит Катя. – Поручик Третьяков. Сережа Иванов.

Поручик кланяется мне с пристойной учтивостью. И снова, оборотись к официанту:

– Бить вас по морде, сукиных сынов, за это надо! Молчать! Холуй! Выгоню!

– Пойдемте, – говорит мне Катя, – пойдемте походим. Третьяков благосклонно ей кивает, как бы говоря:

«Ты, милая, погуляй, а у меня здесь дела», – и опять поворачивается к официанту.

Говорю:

– Поручик любит пошуметь.

Катя:

– Он горячий человек. Вам это трудно понять?

– Ничего подобного! – кричу я запальчиво. – Просто он из таких людей, которые вечно скандалят с лакеями, с извозчиками, с дворниками. Потому что они не смеют ему ответить. Я бы ему ответил!

– Довольно, – говорит Катя, – мне неприятно, когда о Третьякове говорят плохо. Расскажите лучше о себе.

Я подозрительно покосился на Катю. О себе? Это намек: «Ты ничего не можешь о себе рассказать такого, что бы делало тебя интересней Третьякова. Ты – ничтожество».

Я парирую:

– Я не люблю говорить о себе. Я люблю говорить о других.

Это должно означать: «Ты можешь думать обо мне что угодно; люди знают мне цену». Я смотрю на Катю сбоку: поняла ли она?

Тоненьким голоском Катя соглашается:

– Ну хорошо. Встречаете ли вы вашу знакомую Тамару?

Понимаю: «Не смей думать обо мне, я для тебя не существую». И не надо!

Я:

– Да, я с ней в последнее время очень подружился.

Катя покраснела. Она смотрит на меня умоляющими глазами. Можно было бы подумать, что она о чем-то умоляет меня, если б я не был уверен, что она хочет меня высмеять.

– А я? – говорит Катя тихо. – А меня вы забыли, Сережа?

Я смущен. Что это должно означать? Я теряюсь. Я устал от этого тройного разговора, где я должен помнить, что я говорю на самом деле, что я хочу сказать и что Катя думает о том, что я говорю.

– Вас зовут, – говорит Катя, вздыхая. Я оглядываюсь.

Тонкая рука, затянутая в белую перчатку, манит меня. Виолончель, контрабас, скрипка и альт стоят в открытых футлярах вокруг столика.

– Это Тамара, – бормочу я и нехотя подхожу к столику.

– Ах, какая интересная девушка с вами! Познакомьте! – громко говорит Тамара.

Катя протягивает руку. Тамара подвигает ей стул. Наташа, Маргарита, Иоланта и Вероника улыбнулись.

– Усталость дает себя знать, – говорит Иоланта и делает голубые глаза.

Наташа заискивающе хохочет.

– Вы самая хорошенькая на балу, – говорит Тамара, разглядывая Катю.

– Все старые одесские коровы притопали на бал, – со злостью говорит Вероника.

Маргарита вытаскивает портсигар из пиджака Завьялова и угощает Катю. Завьялов, Беспрозванный и оба Клячко, на секунду выпадая из дремоты, кланяются Кате.

Меня ужасает соседство Кати с этими женщинами. Я тихонько тяну ее за руку. Она взглядывает на меня. Я делаю ей знак глазами: «Уйдем…» Катя упрямо поджимает губы и опускается на стул.

Ах, вот как! В таком случае я умываю руки. Я знаю, сейчас ее обдадут грязью с головы до ног. Что ж, она сама захотела этого… Не пройдет и минуты, как она со стыдом убежит, оскорбленная цинизмом этих женщин. Ничего, ничего, пусть учится жизни! Я тоже опускаюсь на стул и натянуто улыбаюсь, силясь вообразить себя старым скептиком, познавшим жизнь до дна. Однако, к моему удивлению, между женщинами завязался оживленный разговор в самом дружелюбном тоне.

– Муслиновый воротничок подметывается отдельно, – горячо говорит Тамара.

– Теперь носят вместе, – уверяет Катя, убедительно прижимая руку к груди.

Прочие азартно бросаются в разговор – с проймами, с воланами, с рюшами, с бретелями. Только и слышно: – Пуговицы обтянуты тем же плюшем.

– Спина гладкая.

– Отделка из крепдешина шампиньонового цвета.

Все это сопровождается жестами вдоль бедер, отворачиванием юбок, демонстрацией добротности чулок. Катя записывает на билете яхт-клуба адрес портнихи, который ей сообщает Тамара.

– Вы хорошо носите белье? – осведомляется практичная Маргарита.

– Чудно, – говорит Катя. – А вы?

– Идемте, – шепчу я Кате, возмущенный разговорами о Маргаритином белье.

– Иди ты к чертям! – кричит рассерженная Вероника. – В первый раз за весь вечер по-человечески поговорили.

К столу подходит конферансье. Я узнаю его. Это – Ромуальд Квецинский, специалист по добыванию отсрочек от военной службы. Он дружелюбно кивает мне и говорит, обращаясь к столику:

– Барышни, сейчас ваш номер. Начинайте!

Иоланта взяла скрипку, Вероника – альт, Наташа-виолончель, Маргарита – контрабас. Тамара взмахнула палочкой. Внимание! Раздалась музыка. Это мой любимый мотив, какая-то гортанная шотландская песенка, такая странная смесь торжества и печали, что невозможно ее слушать без сердечного содрогания.

– Катя, – шепчу я, когда мы проходим между столиками, – Катя…

Она скользит впереди, иногда касаясь руками спинки стульев, то вдруг взглянет на меня, полуоткрыв рот, словно ловя дыхание, гримаса скуки и нетерпения пробегает по ее лицу, то вдруг, улыбаясь, начинает говорить, но беззвучно, я не слышу что, и я чувствую, что сил моих больше нет, что вот я сейчас ей скажу все. Пусть же она обо мне думает что угодно!

– Ну? – вдруг говорит Катя тоже почему-то шепотом. – Ну?…

Но тут снова меня охватывает подозрительность. Засмеет. Вышутит. «Нет, не скажу ни за что». Молчу. Иду сзади и молчу. А шотландская песенка поет, заливается своим печальным тоненьким голоском.

– Ну, до свидания, Сережа! – говорит Катя, странно взглянув на меня. – Правильней сказать – прощайте!

Почему «прощайте»? Я не понимаю и не хочу брать руку, которую мне Катя протягивает, нетерпеливо шевеля пальчиками.

– Вы завтра призываетесь.

(Да, я завтра призываюсь, я совсем забыл!)

– Я выхожу замуж.

(Постойте! Что за слово?)

– Вы шутите, Катя?

– Нет, я не шучу. Я выхожу замуж за поручика Третьякова. Он мне нравится.

– Катя! Постойте, Катя, он мерзавец, я знаю, Постойте, подождите, я вас люблю!

– Вот как, – говорит Катя, бледнея от гнева, – из вас это нужно вытаскивать клещами!

Она сердито поворачивается и уходит не оглядываясь туда, к своему столику. Она, волнуясь, о чем-то рассказывает Третьякову. Я вижу издалека, как поручик смотрит на меня с любопытством и смеется.

– Получил отскеч? – слышу я голос сзади. – По шапке дали?

Оборачиваюсь. Это – Гуревич. Саша смотрит на меня своими ясными, глумливыми глазами. И так как я не отвечаю, он продолжает:

– Ты считаешь, что это красиво – ударил меня и убежал? Что же, думал, что я тебя не разыщу? Что тебе так пройдет?