Джером Сэлинджер - Дж. Д. Сэлинджер [litres]

Боже всемогущий. Все, чего они касаются, становится абсолютно академичным и бесполезным. Или, что еще хуже, – говейным. По-моему, это их, по большей части, следует винить в том, что каждый июнь в страну выпускают стада невежественных остолопов с дипломами. – Здесь Зуи, не отрывая глаз от потолка, одновременно скривился и покачал головой. – Но не нравится мне вот что – и сдается мне, это бы вообще-то не понравилось ни Симору, ни Дружку, – то, как ты говоришь об этих людях. В смысле, ты же не просто презираешь то, что они означают, – ты презираешь их. Черт возьми, это слишком лично, Фрэнни. Я серьезно. У тебя в глазах настоящий огонь убийства, когда ты заговариваешь, к примеру, о Таппере. Эта канитель твоя – как он заходит в туалет и ерошит себе волосы перед занятиями. Все вот это. Может, он так и делает – очень на него похоже, судя по твоим словам. Я не утверждаю, что не похоже. Но это не твое дело, дружок, что он творит со своими волосами. Было бы нормально, в каком-то смысле, если б ты считала, будто он так манерничает забавно. Или если б ты его капельку жалела, раз он так не уверен в себе, что вынужден эдак жалко подкреплять свою дьявольскую блистательность. Но когда ты мне о нем рассказываешь – я серьезно, ну? – ты говоришь так, будто эти его волосы – прямо твой личный враг. Это же неправильно, сама знаешь. Если идешь войной на Систему, стрельбу веди, как милая разумная девушка, – потому что там враг, а не потому, что тебя раздражает его прическа или дебильный галстук.

Минуту или больше висело молчание. Нарушил его только трубный звук – Фрэнни сморкалась: безудержный, продолжительный зов «забитого» носа, предполагающий, что у больного насморк уже четыре дня.

– В точности как с этой моей чертовой язвой. Знаешь, отчего у меня язва? Или, по крайней мере, на девять десятых отчего? Потому что я, когда не думаю правильно, позволяю себе ополчиться на телевидение и прочее лично. Делаю ровно то же, что и ты, а я вроде бы старше и должен быть умнее. – Зуи умолк. Взгляд его остановился на пятне рутбира, он глубоко вздохнул – через нос. На груди пальцы его по-прежнему не расплетались. – И наконец, – резко сказал он, – тут у нас, вероятно, все взорвется. Но ничего не поделаешь. Это самое важное. – Похоже, он кратко сверился со штукатуркой на потолке, потом закрыл глаза. – Не знаю, помнишь ты или нет, но я помню такое время, дружок, когда у тебя случилось легкое отступничество от Нового Завета, и слышно его было на много миль окрест. Все тогда были в дебильной армии, и на ухо ты присела мне одному. Но ты помнишь? Помнишь такое вообще?

– Да мне десять лет было! – сказала Фрэнни – в нос, довольно угрожающе.

– Я знаю, сколько тебе тогда было. Я очень хорошо это знаю. Ну же. Я об этом заговорил не для того, чтобы мордой тебя куда-то потыкать, – господи. У меня есть веская причина. Я об этом говорю, потому что мне кажется, ты не понимала Иисуса, когда была ребенком, и не понимаешь по сию пору. По-моему, ты путаешь его с пятью или десятью другими религиозными фигурами, а я не понимаю, как можно читать Иисусову молитву, пока не разберешься, кто есть кто, а что есть что. Ты помнишь, с чего у тебя тогда все началось?.. Фрэнни? Помнишь?

Ответа он не получил. Только свирепо протрубил нос.

– Ну а я случайно помню. Матфей, глава шестая. Очень ясно помню, дружок. Даже помню, где я тогда был. Сидел у себя в комнате, оклеивал липкой лентой хоккейную, черт бы ее взял, клюшку, и тут ворвалась ты – бабах, вся неистовая, с открытой Библией. Иисус больше тебе не нравился, и ты спрашивала, как позвонить Симору в воинскую часть, чтобы про это рассказать. А знаешь, почему тебе больше не нравился Иисус? Я тебе скажу. Потому что – первое – ты не одобряла, что он зашел в синагогу и расшвырял повсюду столы и идолов [227] Мф. 21:12–13. . Это было очень грубо, очень Ненужно. Ты была уверена, что Соломон или кто другой никогда бы так не поступил. И еще одного ты не одобряла – на чем и открыта была Библия, – таких вот стихов: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их». Нет, с этим как раз все было в порядке. Это мило. Это ты одобряла. Но когда Иисус, не переводя дыхания, продолжает: «Вы не гораздо ли лучше их?» [228] Мф. 6:26. – ага, вот тут у нас маленькая Фрэнни уходит в отрыв. Вот тут у нас маленькая Фрэнни отшвыривает Библию напрочь и уходит прямиком к Будде, который не дискриминирует славных птичек небесных. Славных миленьких курочек и гусиков, которых мы раньше держали на Озере. И не надо мне напоминать, что тебе тогда было десять лет. Твой возраст тут ни при чем. Больших перемен между десятью и двадцатью нет – да и между десятью и восьмьюдесятью их вообще-то не происходит тоже. Сама же знаешь, все равно ты не можешь любить Иисуса, как тебе хотелось бы, – того Иисуса то есть, про чьи слова или дела что-то известно. Ты просто по складу своему не способна ни полюбить, ни понять никакого сына Божьего, который кидается столами. И ты по складу своему не способна ни полюбить, ни понять никакого сына Божьего, который утверждает, что человек – любой человек, даже профессор Таппер – для Бога ценнее любой мягонькой и беззащитной пасхальной цыпы.

Фрэнни теперь развернулась прямо на голос Зуи – она сидела выпрямившись, зажав в кулаке комок «клинекса». Блумберга у нее на коленях больше не было.

– Видимо, ты можешь, – пронзительно сказала она.

– Это мимо, могу я или нет. Но, вообще говоря, да, могу. Об этом неохота, но я, по крайней мере, никогда не пытался – сознательно или нет – превратить Иисуса в святого Франциска Ассизского, чтоб его сильнее «полюбить», – а на этом неизменно и настаивает девяносто восемь процентов всего христианского мира. Не то чтобы мне это делало честь. Меня, прошу прощения, не привлекает этот тип – святой Франциск Ассизский. А тебя – да. И, по-моему, потому у тебя и случился твой маленький нервный срыв. И особенно потому он и случился у тебя дома.

Это место создано под тебя. Обслуживание справное, хочешь – горячие призраки текут, хочешь – холодные. Что может быть удобнее? Хочешь – читай молитву и лепи в одну кучу Иисуса, святого Франциска, Симора и дедушку Хайди [229] Хайди – героиня одноименной детской книги (1880) швейцарской писательницы Иоганны Спири (Иоганны Луизы Хёссер, 1827–1901), сиротка, живущая со своим дедушкой, ворчливым стариком по кличке Альпийский Дед. . – Зуи умолк – очень ненадолго. – Ты что, не понимаешь? Ты не видишь, как невнятно, как небрежно ты на все смотришь? Господи, да в тебе же нет ничего десятисортного, однако же ты в данную минуту по уши в десятисортном мышлении. И дело тут не только в этой молитве – религия десятисортная, да и, нравится тебе это или нет, нервный срыв у тебя тоже десятисортный. Я видел пару-другую настоящих срывов, и те, у кого они были, не старались выбрать себе место для…