Джером Сэлинджер - Дж. Д. Сэлинджер [litres]

– Он не дружбан. Он мне братан.

– Так может говорить? – Я поглядел на того, который и рта не раскрыл. – Ты вообще говорить умеешь?

– Ну, – отвечает. – Тока не хочу.

Наконец мы нашли мумий, заходим.

– Знаешь, как египтяне покойников хоронили? – спрашиваю пацана.

– Не-а.

– А пора бы. Очень интересно. Оборачивали им лица такими тряпками, которые вымачивали в каком-то секретном химикате. И так они тыщи лет могли в своих гробницах лежать, и лица у них ни гнили, ничего. Никто так больше не умеет, только египтяне. Даже современная наука.

А чтоб добраться к мумиям, надо по такому как бы узкому коридору пройти с камнями сбоку, которые вытащили прямо из этой гробницы фараона и всяко-разно. Там вполне себе жутко, и сразу видно, что этим фертикам не очень в струю. Жались ко мне, как я не знаю что, а тот, который ни фига не разговаривал, чуть ли не за рукав мне цеплялся.

– Пошли, а? – брату своему говорит. – Я их уже видал. Ну пошли, а? – Потом развернулся и дал деру.

– Он ссыт, как водопад просто, – второй говорит. – Пока! – И тоже дернул.

Поэтому я в гробнице остался один. Мне как бы в жилу в каком-то смысле. Там нормально так, спокойно. А потом вдруг – ни за что не угадаете, чего я там увидел на стене. Еще один «хуй вам». Красным карандашом или как-то, прямо под стеклом, под камнями.

Вот где засада вся. Даже такого места не найдешь, где нормально и спокойно, потому что нет таких мест. Только думаешь , что есть, а доберешься до него, чуть отвернешься – и кто-нибудь подлезет втихушку и прямо у тебя перед носом напишет «хуй вам». Сами попробуйте. Я так даже прикидываю, что вот сдохну когда-нибудь, и сунут меня в могилу на кладбище, и будет у меня надгробье и всяко-разно, и на нем «Холден Колфилд» написано, а потом год, когда родился, и год, когда помер, а прямо под низом будет: «хуй вам». К бабке не ходи.

Когда я вышел оттуда, где мумии, мне в сортир захотелось. На меня как бы дрыщ такой напал, сказать вам правду. Дрыщ-то ладно, только еще кое-что случилось. Выхожу из тубза, даже до двери не дошел, и тут вроде как отключился. Но мне повезло. В смысле, мог бы и убиться, когда на пол грохнулся, а я вроде как на бок эдак приземлился. И вот умора. Мне вроде как получшело, когда я отключился. По-честному. Рука только болела – наверно, потому, что грохнулся, но хоть башка, нафиг, больше не кружилась.

Было уже десять минут первого или где-то, поэтому я опять вышел и встал у дверей, ждать Фиби. Прикинул: может же быть, что мы вообще в последний раз увидимся. Вообще со всякими родичами, в смысле. Может, наверно, и увидимся, только через много лет. Может, я прикинул, вернусь домой, когда мне будет лет тридцать пять, вдруг кто заболеет и захочет со мной перед смертью повидаться, и я только из-за этого вылезу из своей хижины и вернусь к ним. Я даже начал прикидываться, как вернусь. Штруня наверняка задергается вся, как не знаю что, разревется и кинется меня упрашивать, чтоб я остался дома и не ехал больше к себе в хижину, а я все равно поеду. Я такой как ни в чем не бывало, как не знаю что. Успокою ее, а потом уйду в другой угол гостиной, вытащу такой портсигар и закурю сигу, весь такой хладнокровный, как не знаю что. Позову их всех к себе в гости как-нибудь, если им в жилу, но ни настаивать не буду, ничего. Я чего – я разрешу только такой Фиби к себе приезжать летом и на рождественские каникулы, и еще на Пасху. И Д. Б. разрешу время от времени у себя гостить, если ему в жилу будет где-нибудь спокойно и нормально сидеть и писать, а вот кина никакого он у меня в хижине писать не будет, одни рассказы и книжки. Такое правило заведу: пока у меня – никакого фуфла. Пусть только попробует кто-нибудь какое фуфло – сразу лучше пускай выметается.

Тут я вдруг ни с того ни с сего поглядел на часы в гардеробе – без двадцати пяти час. Мне поплохело: а вдруг та старуха в школе сказала той второй даме не передавать Фиби никакой записки? Вдруг она ей сказала сжечь ее или как-то? Перессал я, как не знаю что. Мне по-честному очень в жилу было с Фиби увидеться перед тем, как свалить подальше. В смысле, у меня ж ее рождественские гроши и всяко-разно.

Наконец я ее заметил. Я увидел ее через стеклянную половину двери. А увидел вот почему – на ней был этот мой долбанутый охотничий кепарь, а его миль за десять видать.

Я вышел и стал спускаться по этим каменным ступеням ей навстречу. Я только чего не мог просечь – зачем она тащит с собой этот здоровый чемодан. Она как раз переходила Пятую авеню и волокла этот здоровенный, нафиг, чемоданище за собой. Аж надрывалась. Я подошел ближе и просек, что это мой старый чемодан – тот, с которым я еще в Вутон ездил. Фиг вообще знает, за каким он хером ей тут вообще.

– Здоро́во, – говорит, когда ближе подошла. Вся запыхалась от этого долбанутого чемодана.

– Я уж боялся, что ты не придешь, – говорю. – Чего у тебя в этом гробу? Мне ничего не надо. Я как есть поеду. Даже чемоданы с вокзала забирать не буду. Чего у тебя там за фигня?

Она грохнула чемодан на землю.

– Моя одежда, – говорит. – Я еду с тобой. Можно? Ладно?

– Чего? – говорю. Я чуть не рухнул, когда она так сказала. Чесслово. У меня башка закружилась как бы, и я подумал, что сейчас, наверно, опять отключусь или еще чего-нибудь.

– Я его спустила на грузовом лифте, чтоб Шарлин не увидела. Он не тяжелый. У меня там всего два платья и мокасины, и трусы, и носки, и еще кое-что. Попробуй. Не тяжелый. Ну попробуй разик… А что, нельзя с тобой? Холден? Нельзя? Пожалуйста .

– Нет. Заткнись.

Я думал, что сейчас точняк намертво отключусь. В смысле, я не хотел ей говорить «заткнись» и всяко-разно, только подумал, что сейчас опять отключусь.

– Ну почему нельзя? Ну пожалуйста , Холден! Я ничего делать не буду – только поеду с тобой, и все! Я даже одежду брать не буду, если не хочешь, я только возьму…

– Ничего ты с собой не возьмешь. Потому что ты никуда не едешь. Я еду один. Поэтому заткнись.

– Ну пожалуйста , Холден. Пожалуйста, можно? Я буду очень-очень-очень… Ты даже не…

– Ты никуда не поедешь . Заткнись уже! Давай мне чемодан, – говорю. И забрал. Я ей уже чуть было не двинул. Вот еще чуть-чуть – и съезжу ей. По-честному.

Она заплакала.

– Я думал, ты в школе в постановке играешь или как-то. Думал, ты там Бенедикт Арнолд в постановке и всяко-разно, – говорю. Мерзко так говорю. – Ты чего хочешь? В постановке своей не играть, ёксель-моксель? – Тут она еще больше разревелась. Во как путёво. Мне вдруг так сильно в жилу стало, чтоб она ревела, пока у нее шары не повылазят. Я ее, считай, ненавидел. И, наверно, больше всего – из-за того, что, если она со мной поедет, ее тогда не будет в этой ее постановке. – Пошли, – говорю. И снова двинул по лестнице в музей. Я чего прикинул – сдам этот ее долбанутый чемодан в гардероб, а потом в три часа она его снова заберет, после уроков. Не в школу же его тащить, понятно. – Давай двигай, – говорю.