Джером Сэлинджер - Дж. Д. Сэлинджер [litres]

Тот устало повернулся.

– Слушайте. Я, как идиот, написал ей восемь писем. Восемь. Ни на одно она не ответила.

Джинни помедлила.

– Ну, может, занята была.

– Ага. Занята. Такая до черта деловая, что противно.

– А обязательно нужно так много ругаться? – спросила Джинни.

– Еще бы, к чертям, не нужно.

Джинни хихикнула.

– А вы с ней вообще долго знакомы были? – спросила она.

– Хватило.

– Ну в смысле, вы ей когда-нибудь звонили или что-нибудь? В смысле, вы ей вообще когда-нибудь звонили?

– Не-е.

– Ну так господи. Если вы ей никогда не звонили или что…

– Да не мог я, елки-палки!

– Почему? – спросила Джинни.

– Меня не было в Нью-Йорке.

– О. А где вы были?

– Я? В Огайо был.

– Ой, вы там в колледже учились?

– He-а. Бросил.

– Ой, вы служили в армии?

– Не-а. – Рукой с сигаретой брат Селены постукал себя по груди слева. – Мотор, – сказал он.

– Сердце? – уточнила Джинни. – А что с ним?

– Откуда я, к чертовой матери, знаю? В детстве у меня был ревматизм. Чертов гемор…

– Может, вам тогда бросить курить? В смысле, вам разве не полагается не курить или как-то? Врач говорил моему…

– А-а, да они чё угодно наговорят, – ответил он.

Джинни ненадолго прекратила обстрел. Очень ненадолго.

– А что вы делали в Огайо? – спросила она.

– Я? Работал на идиотском самолетном заводе.

– Правда? – переспросила Джинни. – Вам понравилось?

– «Вам понравилось?» – передразнил он. – Да я всей душой полюбил там работать. Обожаю самолетики. Они такие лапушки.

Но Джинни уже слишком увлеклась и потому не обиделась.

– Сколько вы там проработали? На самолетном заводе?

– Елки-палки, да откуда я знаю? Тридцать семь месяцев. – Он встал и подошел к окну. Выглянул на улицу, почесал большим пальцем позвоночник. – Поглядите только, – сказал он. – Дурачье чертово.

– Кто? – спросила Джинни.

– Откуда я знаю? Кто угодно.

– У вас из пальца кровь сильнее пойдет, если вы его так вниз держать будете, – сказала Джинни.

Он услышал. Поставил левую ногу на сиденье в оконной нише и раненую руку утвердил на ляжке. Он по-прежнему смотрел на улицу.

– И все тащатся в призывную комиссию, как подорванные, – сказал он. – Дальше мы будем сражаться с эскимосами. Знаете, да?

– С кем? – переспросила Джинни.

– С эскимосами… Почистите уши, елки-палки.

– Почему с эскимосами?

– Да откуда я знаю почему? Откуда мне знать? И сейчас пойдут одни старики. Только те, кому под шестьдесят. И кроме таких, никого не возьмут, – сказал он. – День им короче сделать, и все… Подумаешь.

– Вам- то не ходить все равно, – сказала Джинни, не имея в виду ничего, кроме правды, однако, еще не договорив, поняла, что сказала не то.

– Я знаю, – быстро ответил он и снял ногу с сиденья. Приподнял раму и щелчком отправил окурок на улицу. Затем, покончив с окном, повернулся. – Эй. Сделайте доброе дело. Когда этот парень придет, скажете, через пару секунд я буду готов? Мне только побриться, и все. Ладно?

Джинни кивнула.

– Поторопить Селену или как? Она знает, что вы тут?

– Ой, она знает, – ответила Джинни. – Я никуда не спешу. Спасибо.

Селенин брат кивнул. Прощальным взглядом окинул свой палец, словно убеждаясь, что с таким увечьем доберется до своей комнаты.

– А чего вам пластырем не заклеить? У вас что, пластыря тут нет нигде?

– Не-а, – ответил он. – Да ладно. Бывайте. – Он выбрел из комнаты.

Через несколько секунд вернулся – с половиной сэндвича.

– Ешьте, – сказал он. – Полезно.

– Ну правда, я совсем не…

– Берите , елки-палки. Я его не отравил, ничего.

Джинни взяла полсэндвича.

– Ладно, большое вам спасибо, – сказала она.

– С курицей, – сказал он, не отходя от нее, наблюдая. – Вчера вечером купил его в гастрономе идиотском.

– Красивый.

– Ну так и ешьте тогда.

Джинни откусила.

– Полезно же?

Джинни с трудом проглотила.

– Очень, – ответила она.

Брат Селены кивнул. Рассеянно оглядел комнату, скребя впалую грудь.

– Ладно, мне, наверно, одеваться пора… Господи! Вон звонят. Ладно, бывайте! – Он пропал.

Оставшись одна, Джинни огляделась, не вставая: куда бы выбросить или спрятать этот сэндвич? По прихожей кто-то шел. Она сунула сэндвич в карман пальто.

В комнату вступил молодой человек чуть за тридцать, не дылда и не коротышка. Правильные черты, короткая стрижка, покрой костюма, узор фуляра не выдавали никаких ясных сведений. Он мог работать в еженедельнике – или устраиваться туда. Мог играть в пьесе, которая только что сошла со сцены в Филадельфии. Мог служить в юридической конторе.

– Здравствуйте, – приветливо сказал он Джинни.

– Здравствуйте.

– Видели Фрэнклина? – спросил он.

– Он бреется. Просил вам передать, чтобы подождали. Сейчас выйдет.

– Бреется . Боже праведный. – Молодой человек глянул на часы. Затем уселся в кресло, обитое красным дамастом, скрестил ноги и поднес руки к лицу. Кончиками пальцев потер закрытые глаза – так, словно очень устал или недавно пришлось сильно напрягать зрение. – Сегодня наикошмарнейшее утро моей жизни, – сказал он, отнимая от лица руки. Говорил он одним горлом, будто у него не оставалось сил вкладывать в слова дыхание.

– Что случилось? – спросила Джинни, глядя на него во все глаза.

– Ох… Слишком долгая история. Я никогда не достаю людей, с которыми не знаком хотя бы тыщу лет. – Он отсутствующе и досадливо уставился куда-то в окна. – Но никогда больше я не стану считать себя даже отдаленнейшим знатоком человеческой натуры. Можете меня цитировать направо и налево.

– Что случилось? – повторила Джинни.

– Ох, господи. Этот тип, с которым я делил квартиру много, много, много месяцев, – я даже не хочу о нем говорить… Этот писатель , – добавил он удовлетворенно – вероятно, вспомнив любимое проклятие из романа Хемингуэя [61] Аллюзия на 16-ю главу романа американского писателя Эрнеста Миллера Хемингуэя (1899–1961) «Фиеста (И восходит солнце)» (1926): «Скажи ему, что, по-моему, писать – занятие гнусное, – говорил Билл. – Скажи, скажи ему. Скажи ему; мне стыдно, что я писатель» (пер. В. Топер). .

– Что он натворил?

– Честно говоря, я бы не стал пускаться в детали, – сказал молодой человек. Презрев прозрачный хумидор на столе, он вытащил сигарету из своей пачки и прикурил от собственной зажигалки. Руки у него были крупные. Они вовсе не выглядели ни сильными, ни умелыми, ни чувствительными. Однако действовал он ими так, будто их гнало не вполне ему подконтрольное эстетическое неистовство. – Я решил, что даже думать об этом не стану. Но я в таком просто бешенстве, – сказал он. – То есть вот вам такой жуткий типчик из Алтуны, штат Пенсильвания, – или откуда-то вроде. Явно умирает с голоду. Я же достаточно добр и порядочен – а я вообще такой добрый самаритянин, – поэтому принимаю его к себе в квартиру, эту абсолютно микроскопическую крохотную квартирку, где сам едва могу повернуться. Знакомлю его со всеми своими друзьями. Терплю, пока он замусоривает всю квартиру своими кошмарными рукописями, окурками, редиской , всякой пакостью. Представляю его всем до единого театральным продюсерам Нью-Йорка. Таскаю его грязные рубашки в прачечную и обратно. И после всего этого… – Молодой человек помолчал. – И вот итог моей доброты и порядочности, – продолжил он. – Этот гнус уходит из дому в пять или шесть утра – не оставил мне даже записки и выгреб все до крошки отовсюду, куда только смог залезть своими мерзкими грязными лапами. – Он умолк и затянулся, тонкой струей со свистом выпустил дым изо рта. – Я не желаю об этом говорить. Вот не желаю, и все тут. – Он посмотрел на Джинни. – Мне очень нравится ваше пальто, – произнес он, уже встав с кресла. Подошел, пощупал лацкан. – Миленькое. Такой хорошей верблюжьей шерсти я с войны не видел. Можно спросить, где вы его достали?