Джером Сэлинджер - Дж. Д. Сэлинджер [litres]

– Почему в кино целуются косо? – вопросил он.

– Косо? – не понял я. В детстве эта проблема и меня озадачивала. Я ответил: наверное, потому, что носы слишком длинные, и актеры не могут никого целовать головой вперед.

– Его зовут Чарлз, – сказала Эсме. – Он до крайности смышлен для своих лет.

– А глаза-то какие зеленые. Правда, Чарлз?

Чарлз глянул на меня с презрением, которого такой вопрос и заслуживал, затем проерзал по сиденью, пока целиком не съехал под стол, и лишь голову упер в спинку, точно при борцовском мостике.

– Оранжевые, – придушенно произнес он, вперившись в потолок. Взял краешек скатерти и накрыл им симпатичную серьезную мордашку.

– Временами он смышлен, временами нет, – сказала Эсме. – Чарлз, ну-ка сядь ровно!

Тот остался как был. И, похоже, затаил дыхание.

– Он очень скучает по отцу. Тот пэ-а-эл в Северной Африке.

Я сказал, что это прискорбно.

Эсме кивнула.

– Отец его боготворил. – Она задумчиво вгрызлась в заусенец на большом пальце. – Он очень похож на нашу мать – Чарлз, я имею в виду. А я – в точности отец. – Она продолжала грызть заусенец. – Моя мать была женщиной порядочных страстей. Она экстраверт. А отец – интроверт. Хотя они вполне сочетались – с поверхностной точки зрения. Если быть до конца откровенной, отцу требовалась более интеллектуальная спутница жизни, нежели моя мать. Он был до крайности блестящий гений.

Я чутко дожидался дальнейших сведений, но их не последовало. Я перевел взгляд на Чарлза – теперь тот лег щекой на сиденье. Заметив, что я на него смотрю, закрыл глаза – сонно, ангельски, – а потом высунул язык, отросток поразительной длины, и выдал длительный фырчок, который в моей стране сочли бы достославной данью близорукому бейсбольному арбитру. Вся чайная содрогнулась.

– Перестань, – сказала Эсме, явно этим не потрясенная. – Он видел, что так поступил американец в очереди за рыбой с картофелем, и теперь повторяет, когда ему скучно. Прекрати немедленно, или я отправлю тебя прямиком к мисс Мегли.

Чарлз распахнул глазищи, показывая, что угрозы сестры он услышал, но в целом отнюдь не встревожился. Потом снова закрыл глаза и щеки от сиденья не оторвал.

Я заметил, что ему, возможно, стоило бы припасти это – я имел в виду «бронксский привет» – до тех пор, когда полностью унаследует титул. Если у него он тоже имеется то есть.

Эсме оделила меня долгим и слегка критичным взглядом.

– У вас сухой юмор, не так ли? – сказала она с легкой тоской. – Отец утверждал, что у меня никакого чувства юмора нет. Что я не приспособлена к жизни, поскольку у меня отсутствует чувство юмора.

Не сводя с нее глаз, я закурил и ответил, что, по-моему, чувство юмора в настоящих передрягах бесполезно.

– Отец утверждал, что полезно.

То было скорее кредо, чем опровержение, поэтому я быстро сменил лошадей. Кивнул и сказал, что отец ее, вероятно, смотрел вдаль, а я так далеко не заглядываю (что бы это ни значило).

– Чарлз скучает по нему до чрезвычайности, – через секунду произнесла Эсме. – Он был чрезвычайно милый человек. И до крайности привлекательный внешне к тому же. Не то чтобы внешность много значила, но все же. У него был сугубо проницательный взгляд – для человека, по существованию своему доброго.

Я кивнул. И сказал, что, насколько я понимаю, отец ее обладал довольно необычайным словарным запасом.

– О да – вполне, – ответила Эсме. – Он был архивариус – любитель, разумеется.

В этот миг я почувствовал, как мне по плечу назойливо стучат – почти колотят – справа. Я повернулся к Чарлзу. На стуле он сидел уже, в общем, приемлемо, только ногу подогнул под себя.

– Что одна стена сказала другой? – пронзительно спросил он. – Это загадка!

Я задумчиво возвел глаза к потолку и вслух повторил вопрос. Затем ошеломленно глянул на Чарлза и объявил, что сдаюсь.

– До встречи на углу! – на пределе громкости последовала соль шутки.

Сильнее всего развеселила она самого Чарлза. Показалась ему невыносимо смешной.

Эсме даже пришлось обойти стол и постучать его по спине, будто он поперхнулся.

– Ну-ка перестань, – сказала она. Затем вернулась на место. – Он задает эту загадку всем, с кем знакомится, и всякий раз у него припадок. Обычно у него еще слюни текут, когда он смеется. Ну-ка перестань, пожалуйста.

– Но это одна из лучших загадок, которые я слыхал, – сказал я, наблюдая за Чарлзом, который очень медленно приходил в себя. В ответ на такой комплимент он съехал по сиденью значительно ниже и снова до самых глаз прикрыл лицо краем скатерти. Затем взглянул на меня поверх края этими своими глазищами, и в них постепенно гасло веселье и разгоралась гордость человека, у которого в запасе есть стоящая загадка-другая.

– Могу я поинтересоваться, кем вы работали до того, как поступили в армию? – спросила меня Эсме.

Я ответил, что вообще не работал – за год до этого я только выпустился из колледжа, но мне хотелось бы считать, что я профессионально пишу рассказы.

Эсме учтиво кивнула.

– Публиковались? – спросила она.

Вопрос был знакомый и неизменно болезненный – я никогда не отвечал на него по счету раз-два-три. Я начал объяснять, что большинство американских редакторов – это кучка…

– Мой отец писал прекрасно, – перебила меня Эсме. – Я храню сколько-то его писем для потомков.

Я ответил, что это очень хорошее дело. И как раз взглянул на эти ее огромные наручные часы, похожие на хронограф. Спросил, не отцовские ли.

Эсме церемонно взглянула на запястье.

– Да, его, – ответила она. – Он их мне вручил перед тем, как нас с Чарлзом эвакуировали. – Смутившись, убрала руки со стола. – В чистом виде памятка о нем, разумеется. – Она направила разговор в другое русло: – Я была бы до крайности польщена, если бы вы когда-нибудь написали рассказ исключительно для меня. Я читаю запоем.

Я ответил, что напишу обязательно, если сумею. И сказал, что вообще-то не ужас как плодовит.

– А там и не надо ужас как плодовитого! Лишь бы не был детским и глупым. – Она подумала. – Я предпочитаю рассказы о скверне.

– О чем? – переспросил я, склонившись к ней.

– О скверне. Меня до крайности интересует скверна.

Я собрался было выспросить ее подробнее, но Чарлз уже больно щипал меня за руку. Я повернулся к нему, поморщившись. Он стоял рядом.

– Что одна стена сказала другой? – завел он старую песню.

– Ты уже спрашивал, – сказала Эсме. – Ну-ка перестань.

Не обратив на нее внимания, Чарлз встал мне на ногу и повторил ключевой вопрос. Я заметил, что узел галстука у него съехал набок. Поправил, а затем, глядя ему в глаза, предположил:

– До свиданья на углу?

Еще не договорив, я пожалел, что ответил. Рот Чарлза раскрылся. Будто я его стукнул. Он сошел с моей ноги и с раскаленным добела оскорбленным достоинством удалился к своему столику, даже не обернувшись.