Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

«Я, — говорил, — братцы, на собственной шкуре испытал, что такое «сходить в Каноссу». В дальнейшем, и довольно продолжительное время, Альтафи на уроках истории ниже пятерки оценок не получал. Стычек с историком у них тоже больше не было, но только вот порой обижался Альтафи очень — не на учителя, к слову, а на саму историю. Особенно когда проходили торгово-экономические связи между странами. Альтафи постарше нас, потому и отношение его к вопросу набитого желудка сильно поучительное, можно сказать даже — коленопреклонное. По крайней мере Аркяшу там и других Гизатуллиных, которые к пище относительно беспечны, с ним сравнивать нельзя. Невозможно, прямо если говорить, их на одну полку ставить. А на истории, к примеру, часто говорятся вот эдакие вещи: Россия, мол, Северным и Южным морскими путями вывозила в другую страну паклю, древесину, хлеб (!), мед (!), и воск, и еще что-то. С азиатских базаро́в и с Ближнего Востока Россия, наоборот, ввозила постоянно украшения разные, материи и также пряности. Как начнут про это рассказывать, Альтафи мучается — хоть из класса беги! В желудке у Альтафи страшно бурчит, и сок льется рекой. Ну как могли всякие востоки безо всякого понятия отправлять взамен этого товара такие дурацкие вещи, как пряности или же, того хуже, украшения. Но страдает Альтафи молчком, про себя, потому что боится идти в другой раз в Каноссу, да и знает он, что такая же ерунда тянется на других уроках, ничуть не слаще — возьми хоть татарский, хоть домоведение. Уж как вроде любят все Рабигу-апа, учительницу татарского языка и литературы, мировая она тетка! Но вот рассказывала что-то однажды из жизни Маджита Гафури и такое сказанула — Альтафи чуть не лопнул от злости! Мол, когда Маджит Гафури был молодым еще и где-то там учился, то употреблял он за неделю пищи всего-навсего… цельный каравай хлеба и фунт сахару, на большее у него, у бедняги, денег не хватало. Так, мол, и перебивался он впроголодь. Знает же Альтафи, ну точно же знает: Рабига-апа сама едва-едва концы с концами сводит. Ведь не ест она досыта хлеба; сколько по карточке дадут, вот и весь ее харч. Дали б нашему малаю цельный каравай хлеба на неделю деревенский, большущий — с мельничный жернов! — в белой печи испеченный, с корочкой хрустящей, эх! Дали бы ему фунт сахара на неделю!.. А на домоведении что делается?! Послушайте-ка вот: «Пермячи [20] Пермя́ч — национальное татарское блюдо из теста и мяса. жарят сначала присборенной стороной вниз, масло должно покрывать их наполовину и через отверстие попадать внутрь, чтобы мясо было сочное. В таком случае вы получите хорошо выжаренное и также красивое по виду кушанье». Записывает Альтафи эти провоцирующие аппетит слова, а у него, к примеру, с самого утра ни макового зернышка во рту не было… Поскрипит Альтафи крепкими зубами, поерзает от страстного и неутоленного желания что-нибудь пожевать и топает, голодный, в общежитие. Там Альтафи прямо звереет… Тишина, к примеру, в комнате. Все скрипят, шуршат — готовят домашние задания. Альтафи уроки учит замечательно быстро: одним глазком посмотрит, палец послюнит да полистает в учебнике потрепанные странички и — хлоп на кровать! — начинает вокруг себя людям кровь портить.

— Эй, пацаны, а до чего вкусно, ежели на белый хлеб медку свеженького помазать, — закручивает он свою зловредную шутку.

Естественно, первыми влипают Аркяша и кроткий голубь Гизатуллин.

— Ну-у-у! О-о-о! А хлеб-то белый, да?

— Говорю же, белый хлеб, во-о-от такой ломоть…

— И медок, да? Свежий, да?

— Эх, он и пахнет! Жиденький такой, золотистый весь…

— А где ты брал, скажи, а? Кто дал-то?

— Да намедни на Ташлытауском рынке видел сбоку, как один дядька лопал…

Самый эффектный момент. Альтафи в высшей степени доволен. Вообще тема эта — относительно поесть — для него прекраснее темы нету. Находясь поблизости складов или столовой, он становится до безобразия активным, глаза у него блестят, рыскают, нос поднимается кверху, и ноздри расширяются! Учительница по алгебре раскусила Альтафи и на уроках использует его аппетит вместо наглядных пособий.

— Берем целый каравай хлеба, — говорит она, чертит на доске окружность и смотрит, приятно улыбаясь, на Альтафи. — Половину этого каравая я отдаю Халимову. Какая часть хлеба у меня осталась?

По классу тяжкий вздох и бормотание.

— Одна вторая…

— Правильно. Одна вторая. Теперь я забираю у Халимова половину каравая и…

Альтафи потеет, у него глаза кровью наливаются: шутишь, учителка! Уж такая ты ладная, симпатичная, а ведь — настоящий экзекутор. Дайте Альтафи полкаравая хлеба. Разве отдаст он его обратно, хлебушек этот? Чтоб на нем, на хлебушке, какую-то алгебру изучали?.. На булыгах изучайте, бестолочи! На булыгах, а до хлеба Альтафи никого не допустит, хоть бейте его, хоть режьте, гоните его прочь из училища — не отдаст!

Зло Альтафи срывает на других преподавателях, которые не столь бойкие: такие тоже есть. Тут уж Альтафи отыгрывается и за алгебру, и за домоводство — беспощадный Альтафи становится как танк. Методику преподавания русского языка читает нам одна девушка, светленькая такая, — эта девушка, по слухам, встречается с объездчиком из лесхоза, а зовут его, будто, Егор. Вот Альтафи и приноровился дразнить эту учительницу: каждый раз, как читают вслух или записывают на доске, малай наш муралинский, мстительный, чуть встретится слово «его», так и прибавляет туда букву «р» — видали, какой хитрый! Девушка, само собой, краснеет, губки кусает, но терпит, старается виду не подавать. Альтафи рад-радехонек; он, к слову сказать, даже историка умудрился поддеть — ну ловок, сказано же! Когда проучились недели три, что ли, может больше, вдруг выяснилось: историк-то наш того… влюбился, кажись, а предмет его — Разия́, из нашего же класса девчонка, только она постарше нас, собой такая круглая. Альтафи об этом раньше всех пронюхал. Знает, подлец, что для учителя неровно дышать к своей же ученице — вопрос сильно щекотливый, ну и начал Альтафи щекотать историка. За такое, мол, хитрое щекотание закона остракизма — не тем будь помянут! — не применишь, старая перечница, так что погоди! И вот уже три урока подряд Альтафи с серьезной миной поднимает руку и прикидывается, будто не понимает того или иного вопроса.

— Галиев-абый, вы мне, пожалуйста, о программе индепендентов в английской буржуазной революции получше разиясните; я не понял, как вы сами-то к ней относитесь?

Историк, конечно, доволен; мол, спрашивают, интересуются твоим предметом, ведь это же замечательно! И давай Халимову рассказывать, « разияснять», с жаром таким, с увлечением. Напрасно радуется, на следующем уроке Альтафи опять тянет руку: