Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

Так было прежде.

Но с тех самый пор, как началась война, чары эти развеялись. Мужики отправились на фронт, лошадей было мало — кстати, все меньше с каждой новой неделей, и деревенские люди, бабы, дети да старики, понаделали ручных тележек о двух скрипящих колесах; возить из лесу дрова стало неимоверно тяжело, занятие это превратилось в сущую пытку. Влезешь промеж коротких оглобель, упрешься и тащишь вместо лошади, опустив от натуги голову, — мучение! Сыплет занудливый дождь, дорога раскисает, слишком часто встречаются подъемы и горки, а ты все тащишь да тащишь. В оглоблях и дети-школьники, и красивая статная девушка, и старики иль старухи… Особенно страдают молодые девушки, невесты на выданье. Порой, бросив тележку посреди дороги, они опускаются на землю и ревут в голос:

— Хоть бы замуж-то выйти в другую деревню, где леса нету, господи, живут же там люди!..

Гизатуллин вначале решил, что слова эти — сплошная дурость, но потом, повидав свет и узнав жизнь получше, задумался: а ведь и вправду, люди-то живут везде, даже там, где о лесе, казалось бы, и не слыхивали! Они, черти, наверное, не знают, что такое ручная тележка, а? Как же это получается у них, без леса-то?

А лес, как война началась, сильно обеднел, неинтересный стал — с какой стороны не подойди. Ни тебе медведей, ни волков, ни даже барсуков не осталось… Зато появились откуда-то злые парнюги, отнимающие у людей собранные ягоды. Кто-то пустил слух, что озоруют не иначе как ребята лесника Милюшина — сказывали, будто им дано задание по сбору ягод для ближайших госпиталей. Всем это казалось очень вероятным, не согласился один только старик Ахметша:

— У Милюшина ребята хорошие, дисциплинированные, студенты, одним словом, — говорил он, качая головой. — Они себе такого не позволят.

Летом сорок первого года, в августе, Гизатуллин видел лесных грабителей собственными глазами. Перво-наперво откуда-то из-за кустов донеслись крики, потом лес наполнился причитающими, жалобными голосами. Гизатуллин бродил один, собирал малину, услышав же такие смутительные вопли, хотел сам крикнуть, да вдруг перепугался до потери голоса. Тогда, не совсем понимая, что делает, он снял с шеи почти полную уже кастрюльку, крепко прижал ее к груди и ринулся на лесную дорогу. Выбежал… и застыл, — потому что шагах в пятидесяти от него на той же дороге стоял обросший, мускулистый парнюга, надо сказать, довольно-таки угрюмого вида. Заметив Гизатуллина, парнюга свистнул и, тяжело топая, помчался прямо к нему. Гизатуллин, не соображая точно, куда бежит, вытаращил глаза и тоже, в смертельном испуге, понесся вперед. Ахметша-агай рассказывал: мол, когда волк поднимает зайца да гонится за ним, у зайца, бедняги, от страху глаза наливаются кровью, и он, вместо того чтоб удирать, наоборот, бежит прямо на волка. Не долго, наверное, продолжался этот обоюдный бег, потому что правый лапоть Гизатуллина вдруг угодил на всем ходу под корень дерева, протянувшийся через тропинку. Гизатуллин волей-неволей остановился, да так резко, знаете ли, что он, Гизатуллин, первым делом метнул далеко вперед свою почти полную кастрюльку; она, таким образом, моментально обогнала Гизатуллина метров, примерно, на двенадцать и далее уже покатилась спокойно и неторопливо, как спортсмен после победного финиша. Туловище Гизатуллина между тем выгнулось, лапоть освободился, и Гизатуллин, зависнув на мгновение в воздухе, разом, но не без некоторого акробатического изящества, грянулся об землю. Увидев летящую навстречу и одновременно пустеющую кастрюлю Гизатуллина, прекратил свой тяжкий топочущий бег и волосатый парнюга. Гизатуллин же с трудом поднялся и вдруг заметил в кустах соседскую старуху Миннебикатта́й, для чего-то присевшую на корточки. Большое ведро Миннебикаттай было полнехонько — старуха славилась своим умением отыскивать и, главное, очень быстро опустошать особо ягодные места. Гизатуллин, заливаясь в три ручья слезами, подошел к ней и, несмотря на крайне возбужденные знаки, подаваемые из кустов старухой, начал громко жаловаться ей на свою печальную участь. Чем, как выяснилось, едва не погубил старую немощную Миннебикаттай: вновь на дороге послышался тяжкий топот и, сминая кусты, прямо на них выскочил давешний парнюга, в ботинках размера поистине угрожающего, волосатый, с плутоватым жестким лицом, которое было сплошь усеяно крупными веснушками. В руках у парнюги покачивалось пустое эмалированное ведро.

Миннебикаттай проворно вскочила и, прикрывая подолом передника скривившийся рот, жалобно воззвала к душе этого лесного разбойника:

— Урус, джаным [17] Уру́с , джаны́м — русский, миленький. , пажулысты… — молила она и… внезапно умолкла. Потому как перед нею со злобным, растерянным видом стоял сыночек родной сестры Миннебикаттай, сорокапятилетней Гадельнисы́, которая вышла замуж в соседнюю деревню. Звали лесного разбойника Гаптельфа́ртом, и было известно, что он только недавно удрал из ФЗО. Вот тебе и ребята Милюшина! Парнюга тем временем опомнился, но, подумав с полсекунды, тему для уважительной беседы с родной тетушкой найти, скорее всего, так и не сумел, после чего, видимо жалея попусту потраченное время, засветил разок Гизатуллину промеж глаз и скрылся. С этих вот самых пор деревенские жители перестали бояться лесных «отнимателей» ягод.

Так война свела на нет всю таинственность и романтику Большого Дремучего Леса. Теперь он превратился в обыкновенного кормильца и обогревателя — или отопителя, как вам больше нравится, — всех ближних деревень; однако добрые услуги эти лес оказывал как бы нехотя, по крайней мере добывать в лесу пропитание и топливо становилось все труднее и труднее.

Гизатуллин, в течение года набиравшийся в педучилище всяких знаний, по приезде домой глубоко прочувствовал «процесс деромантизации» леса и загрустил: ему было очень тяжело, и лес ему казался достойным самой искренней жалости.

А вот деревня — та почти, можно сказать, не изменилась… Год, проведенный вдали от знакомых мест, целый год, посвященный изучению сложных и трудных наук, — это не шуточки. Гизатуллин на все теперь смотрит через научно-философические очки. Допустим, преподаватели в училище говорили: в будущем, мол, различия между городом и деревней будут стираться, пока не исчезнут совсем. Такие заявления, по правде говоря, сильно беспокоили Гизатуллина: а когда же они сотрутся, эти различия? Говорят: мол, когда кончится война, тогда уже быстро пойдет, стирание то есть, а Гизатуллину — жалко… Зачем все это стирать? И ручьи, что ли, сотрут? А баньку, например, деревенскую, которая у Гизатуллиных в саду стоит, ее тоже стирать? Ведь в городе таких нету… Вообще-то, конечно, сам Гизатуллин не большой любитель в баню ходить, редко он в бане моется, а все ж таки моется ведь! Банька-то своя, родная! Помнится, в детстве еще, как сходит Гизатуллин в баню, отмоется, назавтра в школе все над ним хохочут — спасу нет. А и то, есть над чем посмеяться! Гизатуллин, у которого обычно в ушах можно зерно сеять, у которого руки всегда черные и в незаживающих цыпках, вдруг однажды приходит в класс чистенький, опрятный, с румяными гладкими щеками, и уши у него — большие и такие ослепительно розовые! Весь класс гудит, урок, само собой, прерывается: