Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

В спешном порядке собрали старшие курсы на экстренное собрание. Директор — человек очень высокий, стройный, страшный сухарь с маленькою головой и прической «ежиком» — выставил Зарифуллина перед залом, на всеобщее обозрение. Потом начал стегать его вопросами:

— Во время пребывания в колхозе встречался ли ты по вечерам с Комиссаровой? Отвечай!

— Ну… Возвращались вместе вечером из клуба.

— Сколько раз это было, говори точно?

Зарифуллина во сне спроси, он и то ответит.

— Три раза.

— О чем вы там говорили? Ну?

Зарифуллин и это вспомнил, даже назубок выучил.

— О дидактике Ушинского. О педологии — что она лживая буржуазная теория. О методике проведения в четвертом классе экскурсии по географии…

Маленькая директорская голова возопила с двухметровой высоты:

— Не лги, Зарифуллин! Не для того, чтобы говорить о методике, встречаются с девушкой по вечерам, не для того!!

Зарифуллин на какое-то мгновение оторопел. А для чего же тогда встречаются, если не поговорить? Что же тогда делать — молчать, что ли? Гизатуллин и Аркяша тоже недоумевали: чего это директор как-то странно говорит? Непонятно…

Директор тем временем распалился:

— Как ты смел встречаться с девицами, кто тебе разрешил?!

Зарифуллин вдруг засомневался. Действительно, кто это ему разрешил встречаться с Комиссаровой? Как-то он это не подумал, ай-яй-яй… На самом деле, какое он имел право? Скажем, вот, Гизатуллин под боком, ну и разговаривай с ним на здоровье — о методике, о педологии, о пузе, о хлебе, о чем угодно. Или с Аркяшей тоже… Ах, голова дурная, садовая…

— Да я тебе за это… да тебе за это… исходя из «Правил для учащихся»… да тебя взашей…

Зарифуллин ослаб. Он закрыл глаза и обмяк телом — так было легче. Перед мысленным взором его возникла Нина… улыбнулась ласково… За нею показался Халил Фатхиевич, Зарифуллину почудился его мягкий красивый голос: «Не сомневаюсь, что из человека, влюбленного в Фета, выйдет хороший учитель русской литературы…»

Так-то. Исходите, товарищ директор, из каких угодно правил, но Зарифуллин ничуть не раскаивается в содеянном. Вот он глянул в зал — уныние там, студенты опустили головы, им очень неловко и грустно. Чу… встал один, открыл рот… Альтафи! Ну, этот сейчас утопит. Давайте топите: не боюсь!

— Заки Валиевич! Заки Валиевич! — Альтафи был страшно зол. Что он хочет сказать? До сих пор директору еще никто не смел перечить… Альтафи поначалу даже запнулся. — Это… как его… мы с Зарифуллиным жили на одной квартире, вот. Дневную норму он выполнял на сто пятьдесят процентов. А с Комиссаровой по вечерам он не один возвращался, мы все время втроем ходили!

Зал облегченно вздохнул. Альтафи, собственно, и не обманывал: каждый вечер душою он был там, на улице, с Ниною…

Дружеские отношения между Альтафи и Зарифуллиным, однако, восстановились еще не скоро — муралинский смекалистый малай, хоть и прикрыл товарища от нападок грозного директора, обиды своей пока забыть не мог. Тому, впрочем, были причины: Зарифуллина незадолго до нового года приняли в комсомол, и к Нине, члену комсомольского бюро училища, он стал заходить частенько; потом, за отличные оценки на зимней сессии, его тоже избрали в бюро — Зарифуллин с Ниной встречались теперь ежедневно. Они вместе выпускали «Боевой листок», отражавший ход военных событий — в ту пору уже очень радостный: Советская Армия почем зря громила врага, час Великой Победы близился. И вдруг… в марте вернулся с фронта Нинин отец, капитан, коммунист, и был незамедлительно направлен на руководящую работу за пределы Татарии; Нина уехала с ним… Тогда Альтафи смягчился и даже от чистого сердца сочувствовал Зарифуллину, подтрунивая лишь иногда: «Как ты смел дружить с девицей?!»

Война, война кончилась…

Мы теперь живем в мирное время — в первом нашем послевоенном году. Уже продают хлеб по коммерческой цене, и мы сами не раз его покупали — вкусно! А учитель русского языка сшил себе нарядный китель из темно-зеленого сукна, красивый такой, длинный. Как он идет ему, этот китель, к его широким плечам и стройной не по годам фигуре! Ну точь-в-точь маршал! Голос у Халила Фатхиевича стал еще богаче на оттенки, гуще и бодрее. Альтафи с Зарифуллиным теперь по вечерам, перед тем как отойти ко сну, ведут достойный восхищения спор о романтизме и реализме Лермонтова. Заснувший Гизатуллин в такие моменты бредит великим гражданином Некрасовым. За поэму «Кому на Руси жить хорошо» Гизатуллин получил две пятерки: молодец, хорошо отвечал… Альтафи на переменах беседует с Халилом Фатхиевичем о сельском хозяйстве, о деревне и старается при этом говорить только на чистом русском языке. Учитель улыбается, поддакивает; на занятиях он спрашивает нас со всей строгостью, задает очень трудные вопросы…

Мы уже ходили в Ташлытау смотреть основное здание педучилища, куда, говорят, скоро нас переведут. Была весна. У красивого старинного дома с газетами в руках стояли бледные, очкастые, отчего-то похожие на худых лошадей и все, как один, длинноногие люди: они грелись на солнышке. Про них сказали, что это фашисты, взятые нашими в плен под Сталинградом… Они, не отрываясь, продолжали читать газеты и не поднимали головы, даже когда мы остановились и постояли немножко против них. Живых фашистов мы видели впервые, это произвело на нас очень сильное впечатление. Сердце стучало, словно готовое выпрыгнуть наружу, глотки пересохли; никто из нас, однако, не произнес ни слова. А они, фашисты, стояли тоже молча и, как будто ничего не случилось, читали газеты. Вот мы и встретили тех, кто четыре долгих года мучил нас голодом и холодом, кто убивал наших близких, наших отцов и братьев… Впрочем, в общежитии все разговоры велись на одну-единственную тему. О чем они сейчас думают, эти пленные фашисты? Раскаиваются ли в том, что с оружием в руках пришли на нашу землю? Может, некоторые из них и не виноваты? Ну, не совсем виноваты. Почему же они не смотрели на нас, почему прятали глаза?

…Завершающие занятия учебного года мы проводили в основном здании педучилища. Через две недели после памятной встречи с ташлытауской станции ушли в долгий путь на запад последние эшелоны с пленными; говорили, что их отвезут прямо домой, в Германию. Светлые, просторные комнаты, где жили обезвреженные фашисты, вновь превратились в учебные классы.

В тот период, помнится, мы изучали творчество Александра Фадеева. Учитель русского языка познакомил нас с Левинсоном, Баклановым, Метелицей; мы полюбили героев гражданской войны и сами не заметили, как накрепко, оказывается, сжились с трагической судьбой этого небольшого партизанского отряда; одно верно: мы им бредили, для нас в те дни существовали на свете только Левинсон и его смелые красные бойцы. Мы были потрясены разгромом героического отряда, и учителю уже не приходилось указывать нам: «Читайте то, читайте это!» — он лишь давал направление кипевшим в нас чувствам. Халил Фатхиевич чрезвычайно искусно управлял нашим многолюдным оркестром: не подавлял солистов, внимательно слушал общий тон и в то же время не забывал о верховной власти дирижера. Часто он все-таки не выдерживал и говорил: