Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

Потом в черном сарае открылась маленькая сцена, и там начали выступать всякие куклы. Парни от них прямо остолбенели. Вот это да! И пляшут под музыку, и поют, и слезы с лица ручонками утирают… Здорово, а! Аркяша, Гизатуллин, да и Зарифуллин чуть со стульев не свалились, когда пытались получше разглядеть, как это все у кукол получается. Но Альтафи залил их горячий душевный порыв горстью холодной воды — разоблачением секрета.

— Да артисты там, снизу, их двигают, — сказал он, скучно поглядывая на сцену. — Руки засовывают в них и двигают.

Зарифуллин на эти слова сильно обиделся:

— Вечно ты болтаешь почем зря! Вот, видно же, сама плачет, сама смеется — где там артист, болтун ты этакий?!

В спор вмешался и Гизатуллин.

— Здесь, конечно, чего-то не то… — предположил он робко. — Но только артистов там нету. Не видно же их, где они…

Аркяша в эту проблему влезать не стал: сидел себе молчком и с большим интересом глядел на кукол. Кто их знает? Может, там и вправду артисты, но только все равно здорово. В антракте он с не меньшим интересом считал лампочки в сияющей под самым потолком громаднейшей люстре. Считать было не очень удобно, слепило, и Аркяша три раза сбивался. В конце концов он насчитал ровно семьдесят штук.

После театра, в общежитии городского педучилища, когда уже легли спать, вопрос этот — сколько лампочек в люстре — вызвал оживленную дискуссию. Участвовало в ней человек пятнадцать, и мнения разделились: одни говорили — семьдесят, другие — семьдесят две, даже были такие, которые утверждали, будто бы в люстре и вовсе шестьдесят девять лампочек. Это как же: лишнюю лампочку, что ли, им жалко было поставить, электрикам-то из театра? Один в темноте, самый «левый», заявил необдуманно, что в люстре лампочек — семьдесят восемь. Тогда все сплотились и напали на «левого»; к полуночи с ним уже было покончено…

В городе спится очень хорошо. Вздрогнешь порой и просыпаешься от того, и чувствуешь, как гудят усталые ноги, как толчками бежит в них кровь, покалывая острыми иголками кожу, и хочется спать и спать, постанывая от приятности. Назавтра свободный день. С Альтафи не пропадешь, он малый не промах, и в «Искре» идет хорошая кинокартина «Потомок Чингисхана». А географ, который у нас руководителем, с утра собирается на «барахолку», покупать «дуссистый табассек».

День наступил жаркий, такой, что даже асфальт мог расплавиться и потечь широким серым потоком; однако все до единого вышли на улицу: всем хотелось попользоваться городскими благами, которых было много и которые были заманчивы. А были они вот какие — Альтафи, навострившийся раскладывать по нумерам планы занятий, очень даже здорово их изложил:

1. Каждый, кто захочет, может пойти в любой кинотеатр и посмотреть там какой-нибудь фильм, это тебе не деревня, здесь и днем показывают кино, только окошки завесят, и все.

2. Тут можно даже в зоопарк сходить. В зоопарке живут зверюги со всего мира: ишаки, куропатки, белый гусь с черным здоровенным клювом, баран с четырьмя рогами и коза, которая водится только в Америке.

3. Здесь можно кушать сколько хочешь мороженого, хоть до отвала, лишь бы деньги были, и т. д. и т. п.

Комсорг Баязитова упирала на познавательную ценность посещения городского зоопарка, но Гизатуллину, Зарифуллину и Аркяше особенно по вкусу пришлись пункты первый и третий. Поэтому, когда все отправились в зоопарк, они взяли Альтафи, который все знает, и смело потопали в «Искру». Войдя в полутемный зал, они сели там на откидывающиеся сиденья — ух, удобные, красота! — погладили с любовью отполированные до блеска подлокотники и окунулись в полное удовольствие. Хорошо-то как, господи! А и жил на свете, да и — эх, парень молодой!.. Есть на нашей планете отличная страна СССР, просто замечательная страна, честное слово; и в стране СССР есть четыре студента из Ташлытауского педучилища, до чего же все это здорово! И вот сидят четыре студента уже второй раз в жизни на своих законных, пронумерованных местах, за которые правильно заплочено. Кто их отсюда может выгнать?! Никто! Ни завхоз Исмагиль-абзый, ни сам директор! Хорошая в городе жизнь, замечательная! Вот здесь, конечно, чувствуешь, что ты и вправду этот… индидидум… индивиндиум. Слово-то какое красивое, городское… На экран хлынул поток света, гул в зале утих, стало еще приятнее. Гизатуллину, например, ни в жизнь никогда так приятно не было. Но то ли шея у него за военное время тоньше стала, то ли набитая знаниями голова отяжелела так и падает на грудь и еще ниже стремится… Приятно Гизатуллину. Вообще на свете жить очень приятно. Хорошо, что он родился. Ну да, хорошо, что род…

У каждого на свете своя головная боль. Или другая — это, собственно, неважно… Зарифуллин перед самым сеансом поел немного мороженого, порций двенадцать, наверно, потому что оказалось оно завлекательно дешевым; но живот у него схватило — прямо страх! Что делать? Выйти бы, конечно, только ведь дверь в темноте не отыщешь, да и потом что делать? Куда идти? Ну этот живот! Крепко, намертво вцепившись обеими руками в подлокотники сиденья, зажмурив от неудобства глаза, Зарифуллин сидел и клял свою судьбу. Нету счастья, так и не будет… Ой, не везет, надо же! И в прошлом году, на первом зачетном уроке точь-в-точь такая история была, но тогда Зарифуллин быстро спохватился: велел ученикам самостоятельно выполнить довольно трудное упражнение и, не оглядываясь на удивленного методиста, вышел прочь. А сейчас куда идти?

По экрану мелькают многочисленные тени, что-то происходит, но все это так далеко от Зарифуллина… Рядом только приглушенный голос Пермякова. Наивный Аркяша с самого начала кинофильма никак не может постичь, что все роли на экране исполняются артистами. Альтафи шепотом прочищает ему мозги:

— Ты что, дубина, не видел? Написано же было: год производства — 1929-й.

— Да нет, так не бывает. 1929-й — значит, в 1929-ом и снимали, понятно? Только, я говорю, как это, когда в кино-то снимали, всех наших не убили, а? Стреляют же!

— Вот дубина! Артисты играют, говорю тебе…

У Аркяши, как всегда, от ярко выраженных чувств наглухо закладывает нос.

— Ты бде побаседки-то не выдубывай! Дикогда де поверю, хоть ты тресди!..

Голоса эти вползают Зарифуллину в одно ухо и, не задерживаясь, вылетают из другого. Дела у него очень плохи. Так плохи, что об этом без всяких дополнительных объяснений догадывается Альтафи; впрочем, соседи, кажется, тоже догадываются. За спиной Зарифуллина проходит какое-то оживление, слышится фырканье и хлопки откидных стульев. Альтафи моментально оценивает обстановку.

— До конца сеанса ничего не сделаешь, — говорит он Зарифуллину. — Значит, остается одно: после кино побежим прямо на Кабан [28] Каба́н — озеро в Казани. . Нырнешь с ходу!..