Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

Не хватает нам чего-то — силы, ловкости, удальства ли, уж больно жидкие из нас молодцы, проклятье! Знаний вот всяческих — тех в нас хоть отбавляй, от знаний головы пухнут. Аорта-плевра, сангвиник-холерик, ахтунг-дифтонг — каких только вещей мы не знаем, хороших и разных… Гизатуллина возьмите; есть ли на свете такая хитрость, чтоб этот в меру прилежный студент да о ней не ведал? Ого! За годы, проведенные в училище, много усвоил он приемов и способов, облегчающих утомительный труд студента, запомнил их накрепко и надолго. Люди некоторые мучаются, скажем, когда дело до падежей татарских [29] В татарском языке, как и в русском, шесть падежей: именительный, притяжательный, направительный, винительный, исходный, местовременной. доходит: то есть который падеж за которым? Или где стоит, допустим, падеж направительный? Гизатуллину, чтоб вспомнить весь этот порядок, достаточно на секунду прикрыть глаза да пошевелить молча губами… Потому что «имя падежа находится в известном месте». Шесть слов, шесть начальных букв: и, п, н, в, и, м — пожалуйста, можете на уроке татарского языка сидеть гоголем и ничего не бояться. А если урок русского языка? Здесь и того легче, лишь бы глаза прикрыть не мешали… Только на этот раз выручает пресловутый Иван.

«Иван родил девчонку, велел тащить пеленку». Подобный метод спас Гизатуллина даже на физике: а уж ведь такая, казалось бы, страшная наука! Помнится, когда изучали цвета спектра, Гизатуллин чуть даже не погорел ярким пламенем и еле-еле успел отстоять стипендию; а все почему? Не мог запомнить порядок цветов этой чертовой радуги. Смешно! Кто же думал, что законный порядок столь важен? А если за красным будет зеленый, ну? Чем хуже? Неужто не все равно, который цвет с каким соседствует? Нет, выходило, что не все равно. Выходило, что такая, примерно, разница, как между получением стипендии и, так сказать, отлучением от нее. Когда это дошло до Гизатуллина, он не спал всю ночь и к утру сочинил замечательную песню. Кстати, впервые в жизни! Песня говорила о недюжинном эмоциональном заряде, скрытом глубоко в тайниках души Гизатуллина, и, самое главное, послужила как бы искупительной жертвой, принесенной злому церберу физики: вот так был спасен Гизатуллин, так он перешел коварный радужный мост.

Песней этой пользовалось немалое число благодарных студентов, и лишь один Альтафи не проявил особого восторга: оказалось, что он, будучи как-то еще давно у своих городских родственников, выучил подобную, но куда более простую штуку: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Первые буквы соответственно обозначают: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Вот на какие хитрости пускается порой человек, грызущий трудные для головы, незапоминающиеся науки! Правда, это, с другой стороны, и не шпаргалка вовсе, потому как шпаргалки Гизатуллин не переваривает, а скорее всего — не умеет ими пользоваться. Однажды на экзамене он вообще-то пробовал, но потом зверски раскаивался. Дело было так. Взяв билет, Гизатуллин написал на отдельном листочке свои вопросы и, сложив, в то время как учитель отвернулся, самолетик, пустил его назад, туда, где сидела Баязитова. На каких законах аэродинамики основывалось построение этого злополучного самолета, неизвестно, но только он, имея на борту секретный груз в три больших и один маленький вопроса Гизатуллина, вдруг развернулся, полетел обратно и угодил прямо в синие очки преподавателя педагогики. С тех самых пор что-то сделалось с Гизатуллиным: чуть возьмется он за неправое занятие, тут же начинает пошаливать сердце, пересыхает в глотке и все валится из рук — плохо! Вспоминает Гизатуллин историю с заблудившимся самолетом, и белый свет ему тогда не мил: глаза застит, в висках тукает, короче — труба дело… Очень уж много хлопот доставил ему тот распроклятый самолетик. Из училища хотели выгнать… как еще оставили…

В такие вот воспоминания погрузился Гизатуллин по дороге из Парка отдыха на вокзал; он даже не заметил, как Альтафи с ребятами где-то сошли с трамвая, а когда опомнился, то было уже поздно. Гизатуллин некоторое время пребывал в глубокой растерянности, но спросить у кого-либо дорогу так и не решился. Поскольку мелкой монеты у Гизатуллина было довольно много, он и придумал оставаться в трамвае до победного конца, рассчитывая, что все дороги в городе ведут, наверно, к вокзалу Придя к столь замечательной мысли, он успокоился и трижды проехал от Парка отдыха до площади Вахитова, с удивлением, однако, замечая, что вчерашнего красивого здания с высокими залами, удобными скамейками и громадными тяжелыми дверьми отчего-то не наблюдается. Гизатуллин загоревал и покинул, наконец, третий номер трамвая, так и не доставивший его до искомого места; а трамваев вокруг было много, и они все время подъезжали и отъезжали. Пересаживаясь с одного маршрута на другой, прислушиваясь к монотонным выкрикам кондукторов, Гизатуллин повидал и аэровокзал, и речной вокзал, не было только того, который сделался теперь страшно необходимым Гизатуллину. Ближе к вечеру он случайно сел на «четверку» и доехал до конечной остановки, где, убитый горем, решил сойти и направиться куда глаза глядят. Спрыгнув с подножки, Гизатуллин поднял голову и… чуть не заплакал: напротив него стоял сердитый Альтафи.

— Безобразие! — крикнул Альтафи Гизатуллину. — Ты что, дурак, не умеешь дорогу найти? В Казани-то? Ну балбес!..

Все же, когда Гизатуллин забрался в зеленый поезд, идущий прямиком до Юдина, и втиснулся там в самый дальний и неприметный угол, на душе у него сделалось совсем неплохо. Поэтому сразу после отправления состава он даже забубнил себе под нос одну хорошую песню — Гизатуллин вообще-то запел бы ее и во весь голос, если б его не пугали беспрестанные насмешки Альтафи: Халимов уверял, что на мелодии, вытекающие из Гизатуллина, не хватит никаких татарских слов. Гизатуллин, впрочем, и сам это чувствовал; конечно, во многих известных мотивах ему приходилось дополнять общепринятые тексты всевозможными вставками, клиньями и повторами, да только он искренне полагал, что это самое происходит от особой певучести его собственной души. А Халимов говорит слух человеку либо дается, либо нет от природы, говорит, и ничего тут не изменишь. Однажды, когда они с Гизатуллиным везли с поля на завхозовской подводе мешки с картофелем, Альтафи якобы даже подслушал и записал исполненную Гизатуллиным песню; он потом рассказывал, будто мелодия этой песни в обработке Гизатуллина стала такой длинной, что Гизатуллин, мол, бедняга, чуть не свихнулся, изобретая все новые и новые дополнительные слова. Песня, услышанная Альтафи, должна была, оказывается, звучать очень кратко и выразительно: