Седжал Бадани - След сломанного крыла

Дэвид явно изумлен.

— Соня? Что вы делаете здесь?

«Я надеялась увидеть тебя» , — шепчет голос в моей голове. Но другой голос, более громкий, тот, который управляет всеми моими действиями, не разрешает мне произнести эти слова вслух.

— Джия забыла свое ожерелье в кабинете радиологии, — бормочу я. — Вот я и вернулась за ним, — я вытаскиваю кулон из бумажника, чтобы доказать, что не искала Дэвида, что я — впервые в жизни — в шторм не искала маяка. — Я собираюсь ехать домой.

Дэвид знает, что кабинет радиологии находится на третьем этаже и что он закрылся час назад, но не упоминает об этом. Он говорит:

— Пойдем со мной.

— Куда?

Он жестом увлекает меня за собой и, подойдя к лифту, прикладывает свой бейдж к датчику. Он нажимает кнопку самого верхнего этажа — «крыши». В кабине мы стоим в нескольких шагах друг от друга и молча смотрим, как вспыхивают номера этажей, пока двери лифта не открываются. Он выходит первым и протягивает мне руку. Я смотрю на его руку, потом — ему в лицо. Он терпеливо ждет моего решения. Я думаю о Джии, о боли, которую она испытывает, и меня охватывает ощущение беспомощности. Я вкладываю свою руку в его и переступаю порог лифта.

— Смотри под ноги, — говорит он и ведет меня к краю крыши, огороженному цементными блоками, на которые можно опереться. Одной рукой он по-прежнему держит мою, а другую поднимает к небу. — Когда я был маленьким, папа приводил меня сюда. Если он терял пациента или у него был плохой день, мы сидели с ним на крыше и он показывал мне звезды. Он знал их названия.

— А теперь ты приходишь сюда сам, — говорю я, ничуть не сомневаясь в этом.

— Это заставляет меня помнить, что я не центр мироздания, — он смотрит на меня с легкой улыбкой. — Иногда происходят вещи, не имеющие никакого смысла.

Глаза мне застилают слезы, но я смахиваю их. Опустив взгляд, я выдергиваю свою руку из его руки и указываю на россыпь звезд:

— Это Кассиопея.

— И ее муж — Кефей, — добавляет он.

— Вот Большая Медведица, — я иду по кругу, стараясь припомнить как можно больше имен. — И Орион.

— Ты знаешь много созвездий, — в его голосе слышится восхищение.

— Разве их не все знают? — иронично спрашиваю я. Мы оба умолкаем. Я чувствую, что он смотрит на меня, наблюдает за мной. — Ей всего пятнадцать, — наконец шепчу я. — Она еще ребенок.

— К нам в отделение травматологии приводили девочек и младше ее, — Дэвид приводит медицинские статистические данные, чтобы дать мне понять: мы не одиноки в своем горе. — Девочек привлекают драматические отношения, даже насилие. Отношения жертва — палач. Такая извращенная форма подростковой любви, — он наклоняется ко мне и смотрит в глаза. — У Джии сейчас сложный период. Родители помогут ей его преодолеть.

Он уверен в своих словах, как может быть уверен только очень наивный человек. Я представляю себе, как говорю ему, что для нас невозможно «преодолеть» это, что быть жертвами насилия — у нас в крови, в генах. И сколько бы мы ни боролись, нам от этого не уйти. Я знаю, я пробовала.

— Да, это так.

— Соня! — мое имя срывается с его губ, как будто он взял на себя всю мою боль. — Прости, — доктор исчез, остался человек. — Твой отец, а теперь Джия, — он протягивает руку, чтобы убрать воображаемую прядь волос с моей щеки и заправить ее мне за ухо. — На тебя слишком много навалилось.

— Какое самое большое несчастье в твоей жизни? — спрашиваю я его, все еще ощущая прикосновение его пальцев к моему лицу. Говорить ему «ты» так естественно, как будто я знала его всю жизнь. Мне хочется думать, что мы не одни такие ущербные в мире, что и другие испытывают боль.

Он явно смущен, тем не менее отвечает:

— Я потерял бабушку и дедушку, когда мне было пятнадцать лет. Одна болезнь последовала за другой.

Он не вдается в подробности.

— Ты любил их? — спрашиваю я тихо.

— Очень, — Дэвид смотрит на небо, словно ищет их там. — Они заботились обо мне, когда родители пропадали на работе. Они были мне как вторые отец и мать.

— Мне очень жаль, — говорю я, и мне действительно очень жаль.

Он нерешительно подходит ко мне. Видя, что я не протестую, он обнимает меня и прижимает мою голову к груди. Тихо поглаживая меня по спине, он произносит:

— Я уже говорил, но повторю. Я все сделаю для тебя, только скажи.

Я таю в его объятиях. Впервые в жизни я чувствую себя в безопасности в мужских руках. Эта мысль пугает. Я знаю, что нужно сделать, что сказать, но я даю себе двухминутную отсрочку. Этого хватит, чтобы порадоваться тому, что он мне предлагает, хотя я знаю, что это невозможно. Я знаю, что напрасно пришла к нему; просто беда Джии обрушила на меня целый шквал воспоминаний, и, почуяв опасность, я инстинктивно стала искать защиты.

Но когда он проводит рукой по моей щеке, приподнимая мою голову, я понимаю, что время истекло. Освободившись от его объятий, я смотрю в его лицо, готовясь к моменту, когда он услышит правду и отшатнется от меня.

— Ты хочешь что-нибудь сделать для меня?

— Все что пожелаешь.

— Тогда дай моему отцу умереть.

Я поворачиваюсь к нему спиной и направляюсь к лифту, всю дорогу до дома чувствуя на себе его взгляд, полный ужаса и отвращения.

Она отправляется к Марин спустя день: ей требуется время, чтобы переварить то, что ей рассказала Соня. Джия избита? С каменным лицом Рани молча выслушала подробности и только в своей комнате упала на колени и зарыдала. Судорожно вздыхая, Рани вспоминала о рождении Джии, о первых годах ее жизни, о ее превращении в красивую юную девушку. Теперь эта красота навеки покрыта рубцами. Даже не видя, Рани может представить себе следы ударов на ее теле, боль от поврежденных ребер. Ей знакомы все ощущения Джии, и главное из них — чувство стыда оттого, что тебя бьют, как животное.

Рани приезжает к Марин без звонка. Та сразу открывает ей дверь. Она редко одевается так — в футболку и свободные брюки.

— Как она? — спрашивает Рани, проходя мимо дочери в прихожую. Она решила надеть шальвар камиз, потому что в традиционной одежде ей будет легче выдержать предстоящее. Наряд состоит из штанов из тонкого хлопка и разноцветной вышитой блузы, спускающейся ниже колен.

— Она спит. Заперлась в своей комнате и спит, — Марин закрывает за матерью дверь. — Соня тебе рассказала?

Что-то в голосе Марин настораживает Рани:

— А ты думала, что не расскажет?

— Я не знала, что думать. У нас нет специальных правил на такой случай, — Марин пожимает плечами. — Сейчас с Джией все хорошо.

— Я тоже так считала до вчерашнего дня, — Рани идет к лестнице. — Пойду сама посмотрю.

— Мамми! — такого отчаяния в голосе дочери Рани не слышала со времен ее детства. Рани оборачивается к ней и видит, как Марин нервным жестом убирает волосы назад, ухватившись за пряди. Она обычно делала так, когда приносила из школы пятерку с минусом или четверку с плюсом за контрольную работу, зная, что Брент даст волю своим кулакам. Когда ей не за что было держаться, она держалась сама за себя. — С ней все хорошо.