Седжал Бадани - След сломанного крыла

— И что тогда вы им говорите?

Психотерапевт как-то назвала меня «разбитой». Она сказала, что меня надо собирать заново по кусочкам. Я спросила ее: как же это сделать, если отец, разбивший меня на куски, забрал их и не вернул?

— Мы говорим, что сделаем все возможное, чтобы они доживали отпущенное им время в комфорте.

Такая возможность кажется мне соблазнительной.

— Допустим, мы сейчас пойдем с тобой в ресторан, поужинаем, может быть, сходим в кино. Я буду смеяться твоим шуткам, а ты — слушать мои рассказы о путешествиях.

— Звучит чертовски заманчиво, — Дэвид испускает глубокий вздох разочарования. — Я не понимаю, куда ты клонишь.

— Мы можем очень сильно привязаться друг к другу, — словно во сне наяву, я вижу, как мы обнимаем друг друга. Вижу, как идем вместе по жизни, как нас объединяет страсть. Верим в то, что так будет всегда. — Я могу влюбиться в тебя.

Дэвид стоит, внимательно глядя на меня.

— А я могу влюбиться в тебя.

Слезы закипают у меня на глазах, но не проливаются. Они перестали литься много лет назад. У меня начинают дрожать руки, и мне вдруг становится холодно.

— Это было бы ошибкой. Как у твоих пациентов в последней стадии рака — у меня нет надежды. У меня нет будущего — того будущего, частью которого ты захотел бы стать.

— Почему ты не хочешь, чтобы я решал сам, чего хочу?

— Потому что я разбита, и склеить меня нельзя, — я вижу перед собой Тришу, сидящую на диване и протягивающую ко мне руки. Она тонет в море посреди бушующей стихии. — Если я соглашусь пойти с тобой обедать, все кончится тем, что мне придется сбежать. А я не могу сбежать, пока мой отец жив.

— Значит, ты боишься, что наш первый шаг может стать последним? — он хлопает ладонью по письменному столу. — Что за глупая отговорка! Полная чушь! — Дэвид берет меня за руку и не отпускает, хотя я пытаюсь ее отнять. — Я не романтик. Профессия не позволяет, — он водит большим пальцем по моей ладони. — Но после того как я встретил тебя… — он отпускает мою руку и приглаживает волосы.

— Что? — это самоистязание ни к чему хорошему не приведет. Нельзя просить его закончить фразу, когда решение уже принято. Я знаю, что он хочет сказать. Он что-то почувствовал, когда мы пожали друг другу руки, — что-то, подстегнувшее воображение у нас обоих. — Ты что-то почувствовал?

— Нет, — говорит он, глядя мне в глаза. — Я увидел нечто большее, — он смотрит на закрытую дверь. — Когда я впервые отправился в медицинскую школу, я жадно поглощал науку. Я был зачарован мощью человеческого организма. Кровь движется по венам определенным образом, человеческий мозг даст сто очков вперед любому компьютеру. Я полагал, что на каждый вопрос должен находиться ответ — научный ответ.

Он умолкает.

— Что же произошло?

— Я начал видеть людей в своих пациентах. Реальных людей с их реальными проблемами. И внезапно оказалось, что после «А» не всегда идет «Б». Два плюс два никогда не дают в сумме четыре. Человеческие тела — не объекты научного эксперимента, — он делает глубокий вздох. — Мне пришлось увидеть за болезнью человека, и это было самым трудным в моей жизни.

— Немногие из врачей думают так, — говорю я. Мне нравятся его слова.

Он отмахивается от похвалы:

— Сколько раз я сам ошибался! Но я усвоил, что должен знать своих пациентов. Должен слышать, о чем кроме своих болезней они рассказывают мне.

— И как ты смог этого достичь?

— Наблюдая их поведение, выражение их лица. Людей, которые их окружают. Изучив пациента со всех сторон, можно понять, сумеет ли он преодолеть болезнь или нет, — его голос срывается. — Бывает, приходит человек, и сразу видно, что его ничем не согнуть. Такими можно только восхищаться. Учиться у них. Болезнь — не главное. Они могут сразиться с чем угодно. И побеждают.

— А что произошло, когда ты встретил меня?

— Я увидел победителя.

Мой отец снабжал нас ярлыками. Марин он прозвал «дохд-дай» — так называют в Индии особенно преуспевших людей. Триша была «матхаджи» — богиней на Земле, а я — «бевакуф», «дурочкой». Когда годами слышишь свое прозвище, начинаешь верить, что оно оправдано. Если кто-то утверждает нечто с уверенностью, начинаешь думать, что он знает, о чем говорит. Особенно если это человек, которому тебя поручили небеса.

— Ты не прав, — говорю я ему. Дэвид упрямо качает головой. — Я не победитель и никогда не могла им быть.

Я иду к двери и открываю ее.

— Соня, постой! Почему нет?

— Победителю есть за что сражаться, — слова отца возникают в моей памяти, подобно потревоженной змее, и эхом отдаются в голове. — А мне нет.

Я выхожу из здания больницы и снова часами кружу по городу. Из Пало-Альто я еду вниз к Лос-Альтос, проезжаю мимо дома Марин, а потом мимо дома Триши. Потом проезжаю мимо своей школы. Я никогда не ощущала свой город родным. Мне принадлежали только невидимые шрамы.

От воспоминаний становится тесно… Я ощущаю в желудке боль, а в душе — тоску. Я включаю радио на большую громкость, чтобы заглушить голос памяти, но этого недостаточно. Лицо Дэвида появляется передо мной, он зовет меня, но мне нельзя видеть его. Он не может быть моим спасителем. Он слишком чистый, слишком хороший для такой, как я.

Я вижу выезд на трассу номер двести восемьдесят и прибавляю скорости, стараясь убежать от демонов, моих преданных спутников. Сердце бьется все быстрее, и я боюсь, что оно выскочит из груди. Я со свистом проношусь мимо вечнозеленых деревьев, не замечая их красоты, за которую эту дорогу прозвали самой великолепной автострадой страны. Я все еще чувствую поцелуй Дэвида на своих губах, тепло его объятий. Казалось, его сердце билось в унисон с моим, а когда он назвал меня победителем, мне так хотелось поверить ему… Но прошлое не дает мне этой роскоши. Та, кто я есть, постоянно напоминает мне о той, кем я никогда не стану.

Направляясь в Сан-Франциско, я проезжаю мимо залива и еду вниз по Ван-Несс-авеню. Я въезжаю в знаменитый район Пасифик-Хайтс. Учась в Стэнфорде, мы с друзьями часто проводили там вечера, обследуя рестораны. Нам очень нравился тайский ресторанчик, откуда открывался чудесный вид на квартал викторианских особняков, Золотые Ворота и залив. Мои друзья спорили, кто из них приобретет в этом квартале жилье, когда сделает карьеру. Я всегда сидела тихо. Шестое чувство подсказывало мне, что я буду последней, кто купит себе дом или вообще хоть где-то поселится надолго.

Сейчас я проезжаю мимо этих домов, не останавливаясь, чтобы полюбоваться архитектурой. Я еду дальше, пока район не меняет облик: теперь вместо роскошных особняков вдоль дороги стоят покрытые граффити домишки с заколоченными досками окнами. Найдя то, что искала, я въезжаю на пустующую парковку, уперевшись колесами в край тротуара, и ставлю на ручной тормоз, чтобы машина не скатилась с холма. Я вхожу в пивнушку, где меня окутывают темнота и запах дешевого пива, которые изгоняют из моего сознания воспоминания о Дэвиде и его прикосновениях.