Леонид Симачёв - Ленинградский коверкот

Этот вопрос исподволь мучил нас всех. Мы чуть ли не каждый день убиваем китов. Морских исполинов, как любят писать в газетах. Каждый день мы убиваем самых крупных живых существ, которые остались на планете. И это делал Стас. Тяжесть свершаемого каждый день висела над нами. Мы жестоки к природе. Все китобои в глубине души терзаются этим…

Раздалось стрекотанье морзянки. Сигналы были сильные и четкие. Работала береговая станция на Гаваях. Я записал в журнал время и позывной.

— …Ну что ты молчишь?

— Это не черствость, Стас. Мы моряки. И сейчас мы в море… И это плохо, что именно сейчас мы в море.

— Днем меня убила безысходность. Страшно, что я ничего не могу сделать, что я даже не могу сорваться и улететь. А нужно что-то делать, добираться, стремиться… Ты понимаешь?

— Тебе не нужно расслабляться.

— Не говори напыщенно.

— Прости, Стас…

— Говорят, к этому нужно готовиться. А это ведь нелепо и подло. Мол, так легче переносить?.. Ведь это подло?.. Ну что ты молчишь? — закричал он.

— Это дрянно.

Я вспомнил, как хоронят у нас дома машинистов. Длинная, черная от железнодорожных тужурок колонна. Впереди деповское знамя. Сосредоточенные, смотрящие прямо музыканты духового оркестра. Обнаженные, сплошь седые головы в первых рядах. Скребущие звуки медных тарелок. Люди медленно поднимаются в сопки. Там заросшее, терпко пахнущее багульником кладбище. Солнце жгуче светит. Блестят трубы оркестрантов. Блестят пуговицы на тужурках. Блестят ордена на алой подушечке… Сначала тихо и печально, потом все громче и громче раздается паровозный гудок. Его подхватывает другой, третий… Где-то на перроне пассажиры перестают суетиться. Поезд трогается. Локомотив осторожно набирает скорость, плавно проскальзывает по мосту над рекой и прежде, чем исчезнуть в скалистой выемке, долго и протяжно кричит…

— Ты на вахте? — спросил Стас.

— Уже сдаю. — Я взглянул на часы.

Вызвал по радио следующий по очереди китобоец и сдал дежурство. Доложил на базу. Заполнил журнал. Хотел выключить приемник, но, подумав, переключил на телефонный режим, зашарил по диапазонам. Японская, английская, малайская речь вперемежку с музыкой и помехами наполнили рубку. А вот и «Маяк». Женский приятный голос, приглушенный дальностью, сказал, что сейчас прозвучит мелодия из болгарского кинофильма «Что может быть лучше плохой погоды».

— Ты смотрел этот фильм?

— Нет.

— И я нет. Какое странное название, — сказал Стас.

Издалека, будто несмело крадучись, прорвались первые аккорды. И превратились в капли только что прошедшего дождя, когда уже поздняя осень и подрезанные весной ветки деревьев в городских скверах подросли и роняют последние листья, влажные и тяжелые, они падают прямо, почти не вращаясь. На аллеях курятся прибитые дождем костры из палой листвы. Кора на старых липах с наветренной стороны потемнела от дождя. Пахнет дымом и арбузными корками. Утихающие порывы ветра вытягивают ветви кленов вслед уходящей туче; костры шипят и начинают густо дымиться, а черный лакированный асфальт в нервной ряби от сыплющихся капель. Старые тополя тихо поскрипывают.

Мы думали об одном и том же — об осени, когда вернемся во Владивосток. О густом тумане утром, который потом спадет, и мы увидим берега, светлые коробки домов, услышим оркестр. Будет холодный, почти неуловимый запах хризантем, редкий дождь, шахматные клетки на машинах и клетчатые женские длинные пальто с неожиданными, притягивающими взгляд разрезами. В оконных стеклах, в витринах магазинов, аптек, парикмахерских, в лужах дождя на асфальте — везде размытые цветные отражения зонтиков, косынок, плащей. Под зонтами мягкие волосы в капельках не то дождя, не то тумана. Пахнет знакомыми духами. Название духов назойливо вертится в голове. Мокрые глаза, в которые ты смотришь в упор… Все женщины красивы и счастливы…

— Этой осенью он собирался наконец-то приехать во Владивосток. Встретить нас.

— Помнишь, Стас, он пел «Бригантину»?

— Ну?..

— Я записал его на пленку.

Я вынул из целлофана маленькую кассету, долго хранившуюся в столе. Я берег ее до сентября — мы родились со Стасом в сентябре. Выключил приемник и включил магнитофон. Раздался шорох, шум вагонной суеты, звонкий хохот Женьки, звон струн и голос Стаса: «Спой «Бригантину», батя?!»

Стас откинулся на спинку дивана, сжал кулаки, закрыл глаза. Было видно, как он осунулся за ночь.

Я вышел из рубки.

Уже совсем рассвело. Вот-вот взойдет солнце. Духота спала, но ненадолго. Платиновая гладь океана коробилась небольшой зыбью. Вода у бортов изредка хлюпала. Палуба была теплой. Черная смола, которой залиты щели, покрылась упругой пленкой. Босые ступни давили эту пленку, как ягоду, и появлялось желание пошаркать.

Я остановился у иллюминатора и стал слушать, как взволнованно и старательно пел Сергей Леонидович: в купе мы были не одни.

Мы тогда замерзли на перроне, ожидая поезда. И когда он подошел, юркнули в вишневый вагон «России», где было тепло и светло. В нашем купе сидели два лейтенанта. Мы поставили вещи, и тут Стас заметил гитару и попросил отца спеть, пока поезд еще стоит. Сергей Леонидович, спросив разрешения у офицеров, взял гитару, подышал на замерзшие пальцы и запел. Он пел азартно, как мальчишка. Он резко дергал в такт музыке коротко остриженной головой и даже подмигнул проводнице.

Я облокотился о леера и подумал, что тоже не могу представить дядю Сережу в гробу. Это нужно видеть. И в этом, пожалуй, наше — моряков — преимущество: мертвые в нашей памяти остаются живыми…

Внутри заворчали дизели, китобоец содрогнулся. В трубе захлопало, и вырвался дым. Мы снимались с дрейфа в поиск.

Небо на востоке было красным. Выше оно розовело, желтело, а далеко на западе становилось иззеленя-жемчужным. Небо отражалось в океане, и океан словно был покрыт влажной акварелью.

Я не заметил, как подошел Стас. Мы стояли и ждали солнце. Оно вынырнуло из воды быстрее чем за минуту — свежее, выкупанное, готовое жечь нас весь день. Стас как-то сказал, что самое красивое, что он видел в жизни, — это восходы и заходы солнца в районе Курил.

Вот в такое же утро началась война, подумал я, вспомнив слова Стаса о войне. Как жестока порой бывает жизнь по отношению к нам. Весть о смерти, выраженная в музыкальных напевах морзянки… Какое же сердце нужно было иметь почтальонам в войну? Разносить похоронки и вручать их своим товарищам, односельчанам, родным…

— По приходу я сразу поеду домой, — сказал Стас. — Ты поедешь?

— Конечно, — я ткнул его в плечо.