Луи Арагон - Орельен. Том 2

Если в состоянии безумья я пошлю вам когда-нибудь это письмо, то лишь твердо веря, что вы его сожжете, уничтожите. Уже то, что я могла написать вам такое письмо, уже одно это бессмысленно. До сих пор я не решалась до конца отдать себе в этом отчет, признаться самой себе. Дело тут не только в Бланшетте, поймите, Орельен. Бланшетта просто пробудила во мне мысли, которые я всячески старалась отдалить от себя и на время действительно отдалила. Я поклялась Бланшетте, это она вырвала у меня чудовищную клятву, но не в ней дело. И не в ее жизни. Даже не в ее детях. Хотя одна мысль о малышах приводит меня в отчаяние. Дети — это моя страсть, мое безумие. Они не своей волей явились на свет божий, а мы…»

(Тут были зачеркнуты и тщательно вымараны чернилами несколько строк. Орельен не сумел разобрать ни слова, кроме отдельных букв, выступавших за строчку, обрывки тайны.)

«…Мне не хочется говорить об этом. Но существует Люсьен. Вы с ним не знакомы. Вы не знаете, чем он был для меня. Прежде всего — свободой и потом опьянением молодости, возможностью существовать, быть кем-то. Он первый заговорил со мной как с живым человеческим существом, он первый научил меня видеть мир иными глазами, чем мой отец, для которого любая перспектива была безрадостной, мрачной. И, кроме того, между мной и Люсьеном стоит тень моего отца, моего несчастного отца. Не знаю, что осталось у вас в памяти из тех длинных историй, которые я вам рассказывала о моих детских годах, о нашем доме, об отъезде матери. Так трудно быть справедливой! С тех пор как я вас полюбила… Какие слова я написала сейчас! ведь я написала «с тех пор как я вас полюбила», точно самую естественную в мире вещь, точно я писала эту фразу уже тысячи раз, чуть ли не с отрочества… так вот, с тех пор как я вас полюбила, Орельен, меня обуревают сомнения во многом, в слишком многом. Мои девичьи годы, мою раннюю молодость я отдала отцу, необузданному, молчаливому, глубоко несчастному человеку, который отравил всю мою жизнь. Вспоминаю, как я сказала маме «уходи!», сказала со всей романтичностью крошечной девочки, уже начинавшей мечтать. Я любила любовь, в моих мечтах любовь всегда была права и неправ весь остальной мир, и в первую очередь отец, отец, которого я ненавидела. Но я не любила, я не знала, что такое страдание. Позже, теперь, я, конечно, переменилась. Я поняла. Поняла, что черная меланхолия, упорно мучившая моего отца до последних дней его жизни, этот шквал, бушевавший в его душе и так никогда и не улегшийся, это и есть любовь, действительно любовь. Моя мать бросила нас во имя любви, но любила ли она? Не знаю. Знаю только, что отец любил ее, любил безнадежно и верно. Я поняла это, когда перестала с вами видеться, Орельен, мой Орельен, любимый мой.

Разве кому-нибудь дано право причинять такую боль другому? Вправе ли я причинить ее вам? Но любите ли вы меня так… Кто знает? Люсьен, тот любит меня по-своему. Никто не знает, никто не может знать, чем это «по-своему» отличается от иных «по-своему», от другой любви, от любви вообще. Если я уйду от него, если я его брошу во имя любви, я знаю, что мой след навсегда останется в его жизни, ничто не изгладит память обо мне. Его жизнь будет кончена. Ведь я — его молодость, я была в его жизни поворотным часом. С тех пор он ужасно переменился. Трагически переменился. Для него не может повториться еще раз то, что было в ту пору. Он изжил со мной до конца всю отпущенную ему природой способность быть счастливым. Если я уйду… ах, Орельен, ведь вы его не знаете, вы просто не можете меня понять. Я все время думаю об отце, которого я ненавидела всеми силами своей ребяческой души, о слепой несправедливости к нему, и я не желаю, чтобы по моей милости такая же участь постигла Люсьена, чтобы и он тоже страдал до конца своих дней, чтобы его терзала тоска, которой не суждено никогда утихнуть. Но ведь у отца была я… Отец меня не любил. Вел себя так, точно не любил. Я была для него неотступно страшным воспоминанием о жене, ушедшей к другому. Но у него была я, можно было меня ненавидеть, и любить, и жить. Я не могу думать о том, что Люсьен останется один. Бедный Люсьен… У меня нет даже ребенка, чтобы скрасить его одиночество.

Неужели с вами, вернее против вас, я действую смелее, чем против него, Орельен… А знаете, что дает мне эту решимость, направленную против нас обоих, Орельен? Это то, что в моих глазах вы настолько сильнее, прекраснее, привлекательнее, чем он. Вас любят. Даже если вам не нужна эта любовь. И я тоже вас люблю. Вас будут любить. Вы никогда не будете одиноким.

Эта мысль страшнее, чем все остальное. Не пошлю этого письма. Слишком я вас люблю. Я должна была вам это сказать. Я не могу оставить вас с той моей ложью… Я люблю вас, люблю, Орельен, буду любить! Прощайте, моя любовь, не пытайтесь увидеть меня. Я вас никогда не забуду. Буду думать о вас каждую минуту, среди людей, на улице. И никогда не полюблю никого, кроме вас. Прощайте. В нашей любви будет хоть то утешение, что ничто никогда не сможет ее убить или унизить. В первый и последний раз обнимаю вас, Орельен, и прижимаю вас к себе, маленький мой, мой милый, моя любовь!»

Чего ждал Орельен от подобного шага? В том смятении, которое вызвало в нем письмо Береники, он в сотый раз давал себе клятву воздержаться от принятого решения, сотни раз возвращался к нему. Кончилось тем, чем должно было кончиться: победило чувство нетерпения, гнева, потребность вновь увидеть Беренику. И вот он очутился на пороге квартиры Барбентанов, на улице Рейнуар, и стоял лицом к лицу с лакеем в белых нитяных перчатках, открывшим ему дверь. Орельен спросил, дома ли Эдмон. Мосье нет дома, и мадам тоже. А мадам Морель? Мадам Морель ушла вместе с мадам Барбентан, но, может быть, мосье угодно видеть мосье Мореля… Нет, нет… Орельен поспешно повернул обратно, но дверь, ведущая из гостиной, распахнулась и в передней вдруг появился мужчина, скорее низенького роста, полноватый, в слишком обтянутом, не по сезону светлом пиджаке. Он протянул Орельену левую руку.

— Мосье Лертилуа! Входите, входите… Очень рад с вами познакомиться… я так много о вас слышал… я муж мадам Морель!

В этом неожиданном появлении супруга Береники было что-то одновременно и смехотворное и тягостное. Орельен не знал, как выпутаться из положения. Он пробормотал было «я никак не думал»… сам покраснел от своих слов, почувствовал, что он так же смешон, как и его собеседник, и поэтому, мысленно махнув на все рукой, последовал за господином Морелем в гостиную… Так как господин Морель вежливо пропустил гостя вперед, Орельен успел заметить только одну физическую особенность своего соперника, которая ускользнула от него в первую минуту встречи: правый рукав пиджака свободно и плоско свисал с плеча.