Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Ты считаешь, что я должен уехать?

— Послушай. Или она тебе надоела, и тогда не валяй дурака и катись отсюда, или ты согласен и тогда делай, как она велит, то есть уезжай! Уезжай во всех случаях!

И пусть его милейшая кузина не рассчитывает на то, что он и впредь будет заниматься ее историями. Он лично отправляется в Межев, да, он едет в Межев.

Бланшетте, наоборот, улыбалось, чтобы Люсьен остался в Париже. Мало ли что может быть!

— Ну, вы там как знаете. А я ухожу.

Эдмон оставил их в библиотеке, где оба они, незаметно наблюдая друг за другом, кружили вокруг телефонного аппарата. Останься Эдмон наедине с Бланшеттой, они бы тут же позвонили Орельену. Но не в присутствии этого Люсьена, конечно. Вдруг раздался телефонный звонок. Бланшетта взяла трубку. Звонил Орельен. Она взглянула на Люсьена и не ответила на вопрос: «Кто у телефона?»

— Это вы, Бланшетта?.. Она еще не вернулась? Но что все это значит? — Бланшетта молча слушала, пусть говорит, пускай тоже мучается. Она упивалась этой горькой усладой. Так или иначе, Береника не у Орельена. Бланшетта не сказала Орельену, что от Береники пришла записка.

Она не сказала ни одной неосторожной фразы, из которой Люсьен мог бы понять, что она говорит с Лертилуа! Как же он ее все-таки любит! Теперь он даже не считает нужным скрывать свои чувства, притворяться! Он ни капли не жалеет ее, Бланшетту. Но почему он так удивился, что она еще не дошла до дому? Странное в данной ситуации слово. Вдруг Бланшетта поняла все. Они виделись, Береника ушла от него, и Орельен решил, что она вернулась на улицу Рейнуар.

— Она вам сказала, что идет прямо сюда? — спросила Бланшетта.

— Нет, — не подумавши ответил Орельен.

Он выдал себя. Но и она тоже выдала себя Люсьену, который в течение всего разговора стоял с ней рядом, вдруг протянул руку, желая взять телефонную трубку. Бланшетта положила трубку.

— Это звонил мосье Лертилуа? Зачем вы лжете мне, Бланшетта. Это он. Я сейчас ему позвоню. Я должен все знать. В конце концов я имею право все знать… Вы оба с Эдмоном все время стоите между мной и ими…

— Ими?

Люсьен только сейчас понял, какое слово он нечаянно произнес. Он признал. Признал существующую ситуацию. Он закусил губу. Застонал. «Ими». «Они», — думать о Беренике и о том, другом, «они»! Он мог бы не говорить этого. Никаких «их» не было. Что это он в самом деле вообразил? Конечно, он мог бы расспросить обо всем Бланшетту, узнать, не влюблен ли в Беренику Лертилуа. Но он вспомнил, через какой она сама прошла кризис, и не пожелал причинить ей новой боли, должно быть, она сама сотни раз задавала себе такой вопрос. Неудавшаяся попытка самоубийства вдруг предстала перед ним в своем подлинном свете… Господи, нужно же быть таким слепцом!

Бланшетта решила не церемониться больше с Люсьеном. Она взглянула на него и произнесла тоном, в котором прозвучала нескрываемая ненависть:

— Да… они любят друг друга, ну и что? Вы разве этого не знали? Хотя чему бы вы тут могли помешать? Да и никто в таких вещах помешать не может. Они любят друг друга.

— Что я вам сделал, Бланшетта?

— Вы? Это даже смешно! Вы! Вы-то, конечно, ничего! И я не вижу никаких оснований вам лгать. Вы не ребенок. Вы достигли того возраста, когда человек может страдать. Вам больно? Вам, действительно, больно?

Должно быть, Бланшетте просто хотелось иметь товарища по несчастью. Снова раздался телефонный звонок. Опять звонил Орельен. Позвал Бланшетту. Он догадался, что Бланшетта не сказала ему всего. Почему она должна говорить ему все? И что это за все, кстати? О, она сумела до конца насладиться своей не такой уж важной тайной. Она наслаждалась местью при мысли, что рядом с ней страдают двое мужчин. На сей раз она не успела помешать Люсьену, и он взял трубку. Она отошла от телефона. Смотрела, как Люсьен говорил с тем, с другим. Видела его трясущиеся губы, нервное подергивание руки, пустой, болтающийся рукав, видела, как он неуклюже топчется на месте, как мгновенно к лицу его прилила кровь и он дернул шеей, словно воротничок стал ему слишком тесен…

— Да, это говорит Люсьен Морель… Сударь… Нет, моя жена еще не возвратилась… я получил от нее записку… — Металлическая мембрана послушно передала крик, раздавшийся на том конце провода. Лицо аптекаря как-то сразу потускнело: — Да нет… Вполне естественно… Понимаю, понимаю… Она пишет… Я уезжаю… Уверяю вас… я вам верю… Она мне пишет…

Бланшетта с удивлением слушала этот немыслимый разговор. В эту минуту она ненавидела Люсьена. И это мужчина! Бесхарактерное ничтожество! Говорит с любовником жены самым обыкновенным тоном, даже голоса не повышает и, кажется, жалеет того, ей-богу жалеет, что тот так беспокоится! Ах, будь на его месте она. Он должен был бы убить, убить Орельена. Вдруг она поняла смысл этого слова и подозрительно взглянула на Люсьена. А что, если это неестественное спокойствие просто ложь? хитрость? Нет, пусть непременно уезжает, как того требовала Береника. Боже мой, как же она, Бланшетта, не подумала раньше!

Когда Люсьен повесил трубку, Бланшетта обратилась к нему:

— Хотите, я помогу уложить вам вещи?

— Какие вещи? Зачем?

— Как зачем? Ведь вы решили уехать…

— Как решил? Вы же сами говорили, чтобы я не уезжал.

— О чем вы только думаете? Раз Береника просит вас уехать, — уезжайте. Вы же сами видите, что у них там расстроилось… и только благодаря вам еще держится, благодаря вашей же неловкости, вспомните, что вы наговорили ей вчера вечером… Если бы не вы, она бы преспокойно уехала, не увиделась бы с ним…

— Вы так думаете?

Сам Люсьен не знал, что думать, что предпринять. Он взглянул на Бланшетту и увидел недоброе лицо. Сжатые губы. Этот решительный вид она унаследовала от отца. Хотя Люсьен почти не знал покойного папашу Кенеля, он вдруг вспомнил…

— Ну, уложить вам вещи?

Люсьен покорно кивнул головой.

Однако в первый вечер нового года Люсьен не уехал. Просто не мог решиться. Еще два дня он протомился на улице Рейнуар, в течение этих двух дней трижды звонила Береника. Где она в конце концов? Береника отказалась назвать место своего пребывания. Она согласилась поговорить с Люсьеном, чтобы убедить его уехать домой. И в конце концов уговорила.

Эти два дня, в течение которых Эдмон дулся, а Бланшетта чахла от волнения, окончательно доконали Орельена. Чувство вины перед Береникой, ложное положение, в которое он поставил себя в семействе Барбентанов, все это привело его в состояние столь полной растерянности, что он даже не узнавал самого себя. Пустота, ожидание. И еще одно, почти неуловимое чувство — не безнадежность, а полное отсутствие надежды, любых надежд. Он разучился желать. Одно только было ему воистину непереносимо — это страшное неведение того, где находится Береника, что она делает. В первый день после катастрофы он бродил по городу, гонимый безумной мыслью, что случай сведет их, неважно где, но непременно сведет. На второй день он не посмел ни на шаг отойти от телефона. Эдмон посылал его к черту, потому что Орельен буквально прожужжал ему уши одними и теми же вопросами. А тут еще Эдмону как снег на голову свалился папочка; старик окончательно потерял голову от кулуарных слухов, не мог нарадоваться возможному падению Бриана, поскольку Пуанкаре положительно ему обещал… «В данной ситуации, — заявил сенатор, — лучше повременить с открытием акционерного общества «Мельроз», а то еще пойдут разные слухи». Этого Эдмон уже не мог стерпеть. Что его милый папаша паникер — он знал давным-давно. Но можно хоть раз оказать сыну услугу! И всему виной этот периодически возникающий мираж министерского портфеля, нет уж, увольте! На сей раз он так отчитал сенатора, что только держись! И в присутствии отца снял трубку, позвонил Адриену и категорически приказал ему поторопиться с составлением устава общества. Что такое он плетет, этот малый? Нет, Эдмон не пожелал выслушивать ни извинений, ни объяснений. Хватит с него волокиты! Он яростно хлопнул трубкой.