Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Вы слышали? — спросил он.

— Каждое слово…

Все оказалось еще ужаснее, чем он думал. Он хотел объяснить ей, чем была для него Симона, что их встреча ничего не означает… Беренику переполняла ненависть к Эдмону. Оба они сказали то, о чем как раз следовало бы молчать. Он: «Клянусь, я люблю только вас…» Она: «Эдмон не смел называть при вас Люсьена дураком!»

Человек, склонный к психоанализу, поймет, что в таких словах есть материал для самых широких обобщений. К примеру: о трудностях взаимопонимания. Доказательство: и Орельен и Береника старались проникнуть в ход мысли друг друга, дабы попытаться исправить непоправимый ход событий. И Береника, воскликнувшая: «Вы солгали мне…» — вполне закономерно услышала в ответ: «Вы только о нем и думаете!»

В соседней комнате неслышно шмыгала мадам Дювинь. Орельен нетерпеливо дернулся и подошел к дверям, ведущим в гостиную; экономка убирала чайный прибор.

— Да бросьте, мадам Дювинь, оставьте нас…

Мадам Дювинь сердитым движением поставила обратно на стол поднос с чайным прибором и, пристально глядя на чашки, объяснила:

— Я пыталась предупредить мосье, но мосье не дал мне слова сказать…

— Хорошо, хорошо, мадам Дювинь…

— Бедненькая дамочка… она там в кресле на площадке и заснула. Не могла же я ее не впустить…

Орельен проводил взглядом мадам Дювинь до самых дверей. Он вернулся в спальню и увидел, что Береника присела в ногах постели. Шубку она накинула на плечи. Услышав его шаги, она отвернулась.

— Вы спали в кресле… на площадке?

Береника утвердительно кивнула. Она не могла говорить. Наконец собралась с силами, и в голосе ее зазвучали чужие, какие-то выделанные нотки:

— Я пришла сюда, должно быть, в полночь. Вас не оказалось дома. Я решила подождать… Было уже совсем поздно, и я заснула… Ваша прислуга обнаружила меня там…

Орельен заметил, что ее шелковое платье смято. Он вспомнил полночь, бар, руки, обвившиеся вокруг его шеи.

— Значит, вы все-таки пришли, — пробормотал он.

После этих слов воцарилось бездонное молчание, и на краю этой бездонной пропасти оба они измеряли всю глубину, всю непоправимость несчастья, жестокий трагизм недоразумения. В глазах Береники можно было прочесть все, что томило ее в течение долгой новогодней ночи, — ожидание, ужас, слабость. Оба не знали, что мысли их совпали сейчас на какое-то мгновение, как совпали они в минувшую полночь.

Орельен знал, что Береника никогда не простит ему этой измены, этой ошибки, совершенной в канун Нового года… Симона… И она права — все это действительно слишком глупо.

— Я сейчас вам все объясню… — Береника закрыла лицо руками… Она плакала.

— Вы плачете? Береника, Береника.

— Нет, не трогайте меня, оставьте меня, оставьте.

Он оставил ее. Он казнил себя за свой поступок. Он не смел сказать об этом вслух. Он виновен. И он здесь, живой, здоровый, невредимый. А она, она пришла к нему.

— Вы пришли ко мне, а я-то, я-то…

— А вы-то!

Что тут скажешь? Разве и так не все ясно, чудовищно ясно? Как беда. Орельен взбунтовался.

— Но вы же отлично знаете, что я вас люблю… что я люблю только вас одну… что вы — вся моя жизнь…

Короче, были сказаны все громкие и жалкие слова. Она слушала их, как прислушиваются к плеску падающих в воду больших камней. И к бульканию, с каким они идут ко дну. Орельен зашагал по спальне. Руки он засунул в карманы. Пожал плечами. Вздохнул. Остановился у оконной портьеры. Каким-то глупейшим движением провел по ней ладонью. Но, заметив этот жест, отдернул, как обожженный, руку и снова глубоко засунул ее в карман. Потом бросился к женщине, которая потихоньку плакала, он так и подумал «к женщине», и почти закричал:

— Да скажите хоть что-нибудь… скажите хоть слово в конце концов! Я не вынесу вашего молчания. Оскорбите меня, плюньте мне в лицо… Сделайте все, что угодно, только не сидите так и не плачьте про себя, скажите что-нибудь!

Береника снова покачала головой и подняла на Орельена глаза. На того, кто так основательно, так умело разрушил все их существование. Их любовь. Жизнь. Впервые она видела его в состоянии такого раздражения. Ей показалось, что пройдет еще минута, другая, и он обрушится на нее… и во всем будет виновата она одна. Неестественная бледность, покрывавшая еще недавно его лицо, исчезла. На щеках и подбородке выступила синеватая щетина, отросшая за ночь. Бессознательным жестом он сжимал руками лицо, он сгорел бы от стыда, если бы увидел этот жест в зеркале, и от сильного нажима пальцев заметны стали на щеках красноватые прожилки.

— Боже мой, — прошептала Береника, — что вы сделали с нами!

— Но ведь это можно поправить, да, да, поправить, я знаю, что можно, простите меня, хотя ничто не смягчает моей вины, но на самом деле я…

Он прочел в глазах Береники насмешливый ответ: он виноват, но не так безнадежно, как прочие… как все прочие. Она не сказала ни слова, но он физически услышал ее слова, точно они были произнесены вслух, и замолчал, потом заговорил, и в голосе его прозвучало глухое раздражение и отчаяние:

— Я настоящий идиот… Я виноват… — виноват! Но ведь… Ведь можно все начать сначала… Да говорите же, говорите, я с ума сойду от вашего молчания!

С похвальной решимостью Береника старалась преодолеть свою растерянность, преодолеть силу рока. Она попыталась пояснить:

— Бедный мой друг!.. тут ничего не поделаешь, такова уж я… если самая, самая прекрасная вещь в мире запачкана, расколота, треснула, я не могу ее больше видеть… И выбрасываю. Она мне становится ненужной…

Береника зябко передернула плечами, и он узнал ее привычный жест. Он не мог принять этот безжалостный приговор. Просто не мог.

— Вы хотите выбросить нашу любовь?

Она плотнее укуталась в меховую шубку, подсунув одну ладонь под другую, потом потерла их, будто хотела стереть с рук невидимое пятно. Слово «любовь» повергло ее в задумчивость. Она смотрела отсутствующим взглядом. Невыносимое, тяжкое молчание было так же трудно прервать, как и раньше.

— Береника, этой ночью… хотите вы или нет… вы решились на важный шаг: ради меня вы оставили мужа…

Береника взглянула на него и попыталась рассмеяться. Это было просто жестоко с его стороны.

— И не застала вас дома… вот и все!

Внезапно его осенило одно открытие: в ней уже не осталось ничего от той девочки, которую он так хорошо знал, так сильно любил. Перед ним была несчастная, усталая женщина с покрасневшими, ввалившимися, обведенными синевой глазами… Он видел ее в жестоком свете дня, но эта жестокость обращалась прежде всего против него самого. Он не знал, как заговорить с этой женщиной… с этой незнакомкой… да, с незнакомкой… Но в конце концов не перевернулся же мир за эту ночь! Он переночевал с Симоной… Это, конечно, верно… Ну и что ж тут такого! Этот тихий плач Береники! Непереносимо! Он отнесся ко всему случившемуся как истый мужчина, как все мужчины на свете: все они, как один, воображают, что нельзя устоять против их объятий. Против их близости, их силы. Молча, без лишних слов он заключил Беренику в объятия. Она не вырывалась. Он прижал ее к себе, его руки пробежали вниз по ее телу, по-хозяйски, словно по собственной своей вещи, он откинул ее голову, нашел губы, стал ее целовать. Он целовал мертвую… Береника позволяла себя целовать с той страшной пассивностью, которая хуже любого протеста, сопротивления… Но он упрямо не разжимал объятий, замыкавших теперь пустоту, он отказывался признать свое поражение… Береника сказала только: «Вы мне делаете больно…» — ему стало стыдно, он отпустил ее.