Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Поздравляю!

— Благодарю, только не издевайтесь, пожалуйста. По-настоящему влюблен. Чудеснейшее чувство. Я все бросил — старуху, учение, океанографический институт, домашних… Мы собираемся укатить из Парижа… Anywhere out of the world! [7] Куда угодно, на край света! (англ.) . Но только, только… остальные…

— Какие остальные? Ведь вы же все бросили!

— Да, бросил, бросил все, но только не поэзию, не друзей, не наше движение… это тоже как любовь, тут не имеешь права шутить! А вот они… они не понимают… они не верят, что я всерьез… ведь вы их сами знаете. Деспоты. Вечно сомневаются в тебе, воображают, что ты переметнешься… А теперь еще эта самая пьеса Кокто. Скандал! Напрасно мадам Мельроз… Надеюсь, вы понимаете, кто за всем этим стоит, кто платит! Чудесно. Ну, так было решено, что мы придем сегодня вечером, провалим пьесу, пусть нас всех хоть в каталажку упрячут, хоть убьют. А тут еще я влюбился. Завтра уезжаю. Целая драма. В кафе, в шесть часов. Менестрель устроил мне очередную сцену! «Больше тебя видеть не желаю! Мы все против тебя кампанию поведем, и я про тебя все скажу, не постесняюсь!» Не думайте, что я их боюсь. Просто я не желаю с ними ссориться. Со всеми моими друзьями. И самые мои близкие приятели против меня. Мой лучший друг, Жан-Фредерик Сикр, композитор. Он считает, что Менестрель прав… Они, знаете ли, все идут за ним! Даже представить себе нельзя, какое Менестрель имеет на них влияние! Вот я и подумал: ну ладно, сегодня вечером я рискну всем; завтра я уезжаю, но зато сегодня вечером… и вот нате-ка, нас не пускают!

На площади перед театром останавливались машины. Из такси вышло несколько человек. У входа их стала теснить, правда осторожно, группа молодых людей. Вдруг физиономия Поля Дени, отличавшаяся почти неестественной подвижностью, приняла столь странное выражение, что доктор невольно оглянулся.

— Ах, доктор! Почему вы стоите здесь с этим молодым человеком? Идемте скорее, Роза нас ждет в ложе.

Это была Мэри де Персеваль в своих знаменитых шиншиллах. Куда только делась вся бойкость Поля Дени.

— Мэри… — прошептал он.

— Ну, что еще? — спросила она. — Вы просто молокосос, хам, мне не о чем с вами говорить! — Она потащила за собой Декера. Менестрель, долговязый малый, закутанный в кашне, с тросточкой в руках, которую он держал за середину, словно намереваясь уложить одним махом всех и вся, в сопровождении троих приятелей, удивительно непохожих друг на друга ростом и телосложением, бросился между Мэри и Полем, не смущаясь, что Дени чем-то занят, с кем-то разговаривает.

— Что же это такое, — негодующе загремел он. — Почему мы здесь торчим, а? Это, должно быть, Кокто для смеха подстроил! Ты нас выставил на всеобщее позорище! Да, да, на позорище!

Из-за плеча Менестреля выглядывал тот самый толстячок, что еще так недавно разгуливал с Полем Дени. Это и был Фредерик, второе «я» Поля, маленький, кругленький, с выпученными, как у рака, глазами. Поль протестующе воздел к небесам руки. Звонок, объявляющий о начале спектакля, и в неестественном свете фонарей — толпа знакомых друг с другом мужчин и женщин, журналисты, словом, так называемый «весь Париж». У входных дверей раздался скандированный крик. Слов, однако, нельзя было разобрать. Но по команде Менестреля его молодцы снова дружно крикнули что-то. Сам Менестрель свирепо размахивал тросточкой, чуть не задевая опаздывающих зрителей. Кашне бурно развевалось по ветру. Его дружки выкликали что-то хором. И вместе с ними надрывал грудь Поль Дени.

— Что это они кричат? — спросил портной Шарль Руссель у миссис Гудмен, с которой он столкнулся у входа.

— Представления не имею. По-моему: «Да здравствует Бодлер!»

— При чем тут «Да здравствует Бодлер!»

— А я почем знаю?

— Несчастный Бодлер, — вздохнул портной, — хорош бы он был в этой компании. Впрочем, такова молодость… вот именно… вот именно…

Внезапно раздался невообразимый шум. Люди бросились врассыпную. На площади началось столпотворение. Группе Менестреля пришлось отступить под неожиданным натиском полиции. Кто ее вызвал? Никто, мало ли кто. У театрального подъезда показался контролер во фраке. Дени несся как вихрь и чуть было не сбил с ног Русселя. Портной испуганно схватил его за локоть.

— Ах, это вы, молодой человек? Да что это с вами? — В свалке Поль заработал здоровый синяк, из носа у него текла кровь. Руссель не мешкая потащил его за собой в маленькое кафе напротив театра.

Остатки армии Менестреля вели на площади бой. Руссель взглянул на Дени с оттенком восхищения. Поэт задыхался, в драке с него сорвали воротничок, на галстуке расплывались пятна крови.

— Такова молодость… вот именно… вот именно… Вы не согласились бы написать для меня небольшую заметочку о сегодняшнем вечере… для моего книжного собрания, согласитесь, вечер довольно-таки любопытный… вот именно… вот именно… У меня как раз имеется рукопись этой пьесы… я приобрел ее у Кокто. Вот я и переплел бы пьесу вместе с вашей заметочкой… Это представляло бы значительный интерес… вот именно… вот именно…

Поль Дени исправлял погрешности туалета. Он заказал рюмку коньяку. Вдруг ему в голову пришла какая-то мысль, и он круто повернулся к своему собеседнику:

— Мосье Руссель…

— Что, голубчик?

— Мосье Руссель, сейчас я переживаю странный, удивительный период… я вас не искал… но поскольку вы здесь… то…

— Ну?

— Вы можете оказать мне очень, очень большую услугу. Так вот, мосье Руссель, я влюблен.

Лицо портного выразило живейшее внимание.

— А не сесть ли нам с вами по-настоящему? Вот сюда… Ну, выкладывайте вашу историю…

По площади торжественно проследовали полицейские, уводя с собой двоих демонстрантов. Один из них был тот самый толстячок с выпученными глазами, композитор Жан-Фредерик Сикр, закадычный друг Поля.

— Но это же просто изумительно! — воскликнула Диана.

Светло-серый мех на редкость шел к ней, манто было распахнуто, и присутствующие могли любоваться очень скромненьким черным платьем с букетом пармских фиалок у пояса. Шляпка замысловатого фасона была надвинута на одну бровь. Шельцер явно гордился своей дамой. Особого желания посетить «Косметический институт Мельроз» он не имел, но чего не сделаешь ради удовольствия Дианы.

Посетителей встречала мадемуазель Агафопулос: это Мэри устроила ее здесь в качестве помощницы. Зоя категорически отказалась вернуться в Грецию, вопреки настойчивым требованиям папаши, после чего последний перестал высылать ей деньги, а раз нет денег — надо работать, а где и кем работать, скажите на милость? Гречанка, казалось, представляла собой ходячий каталог продукции, выпускаемой институтом: синяя тушь — на веках, черная — на ресницах, пудра цвета загара — на щеках, кроваво-красный лак — на ногтях. Однако все эти косметические ухищрения, увы, не уменьшали длину ее башнеподобного носа, не могли скрыть торчащих костей. И все же, в конечном счете, гречанка в розовом платье, похожем на больничный халат, с вуалью, спущенной на лоб (точно в таких же туалетах щеголяли продавщицы, поджидавшие покупателей в зале), выглядела вполне шикарно, благопристойно, — словом, так, как того требовала обстановка.