Луи Арагон - Орельен. Том 2

Тридцать шесть километров.

Орельен почувствовал, как в нем медленно, незаметно встает некий образ. Он не гнал его прочь. Но и не торопил. Он уже не видел ничего вокруг — ни машин, ни мотоциклов, ни забитой людьми дороги, ни полей. Фенестр ушел, и Орельен остался один в колонне солдат и грузовиков, наедине со своими грезами, с дымкой своих грез. Понадобилось поражение. Теперь он здесь, а скоро будет в Р. В городе Р., даже думать о котором он избегал почти двадцать лет. Теперь он бессилен избежать этого Р., он был частью военной машины, а она держит цепко. Если бы он согласился на отправку в тыл, он не попал бы в Р., в эту обитель рока. Кажется, это и зовется роком. Двадцать лет он избегал Р. И теперь он приближается к Р. Не о Беренике он сейчас думал, а о Жоржетте. Что ж, так получилось. Не сам он туда едет, его везут. Поэтому Жоржетта не может быть на него в претензии. Береника. На самом деле его мучила не мысль о Жоржетте, не приближение к городу Р., а мысль о Беренике. Расплывавшиеся в тумане черты Береники. Выражение ее губ. Несоответствие между выражением глаз и губ. Он пытался не думать о ней и в то же время страдал, что не в силах восстановить в памяти ее живой портрет. Ее некрасиво лежавшие волосы. А какая у нее нижняя часть лица? Странно, он вдруг увидел ее у Мэри де Персеваль в тот вечер, когда Роза Мельроз читала Рембо в своем серебряном платье… нет, платье было вовсе не серебряное… Худенькие девические руки Береники… Все, что было, начиная с того вечера. Жизнь. Целая жизнь. Столько навсегда исчезнувших лиц. В частности, он подумал о Декере, о Поле Дени. О мертвых. Убивает не только война. Он упорно думал об этих призраках, чтобы отогнать призрак Береники. Он вспомнил одну из ночей начала февраля 1934 года в Париже [34] В первых числах февраля 1934 года имела место фашистская вылазка в Париже. Французские рабочие дали отпор фашистскому путчу. (Прим. ред.) . . Толпу людей под деревьями Елисейских полей, слева от входа, не желавшую расходиться. Их было так много, что бронзовая фигура Клемансо терялась в этом людском муравейнике…

Тридцать шесть километров.

Вдоль колонны послышались свистки. Драгуны с ходу прыгали в машины, раскрашенные под цвет весны и под цвет осени. Офицеры скликали солдат, пыхтели моторы; их одновременно пытались завести десятки людей. И ровные выхлопы машин, уже потихоньку двинувшихся вперед. Перекаты хаоса. Стремглав пронесся доктор Фенестр.

Колонна тронулась в путь. Сам не зная как, Орельен добрался до своей машины. Ему открыли дверцу. Он влез. Младший лейтенант де Беквиль улыбнулся ему со своим обычным щенячьим видом. Сбившиеся в кучу одеяла мешали как следует устроиться. Пассажиров швырнуло друг на друга — машина тронулась с места. Ну и колымага! Блезо, голубчик, нельзя ли поосторожнее… Капитан Лертилуа охнул, словно от боли, и Беквиль испуганно спросил:

— Вам нехорошо, господин капитан?

— Мне? Нет, почему же?

Орельен посмотрел на юношу непонимающим взглядом. Он только что увидел Беренику, Беренику, открывшую глаза.

Тридцать шесть километров. Усталость. Лихорадка. В болезненном полусне Орельен стал жертвой призраков. Мысль об Р., таком близком. Беспорядочным хороводом проходило в его мозгу прошлое. Расплывчатые, полузабытые, бессвязные образы: Эдмон Барбентан в Марокко со своей второй женой — Карлоттой, их огромные владения, яхта. Бланшетта Арно, сыну которой, должно быть, сейчас лет пятнадцать, а старшая дочь уже вышла замуж. Адриен, который был замешан во всех политических трюках последних лет, сколачивал смешанные группы с целью добиться взаимопонимания рабочих и хозяев, был причастен к Матиньонскому соглашению и т. д. … Жалкая смерть доктора Декера, и Роза Мельроз, владелица замка в Бургундии, финансирующая убежище для престарелых артистов; Роза, ставящая под деревьями своего парка трагедии Расина в средневековых костюмах. Вот они все герои былой драмы. А впрочем, разве то была драма? Теперь шла иная драма, и она по-иному распоряжается своими статистами.

Приближаясь к Р., Орельен все больше и больше отдавал себе отчет в том, что никогда Береника не покидала его сердце. Он любил, любит Жоржетту. Жоржетта ничего не знает о Беренике, и не будь войны, не будь всего этого ужаса, никогда бы он вновь не увиделся с Береникой и, возможно, никогда бы не заглянул с такой ясностью в глубины своего сердца. В течение целых девятнадцати лет, да, восемнадцати с половиной лет… он носил с собой, в себе этот чистый образ, очищенный воспоминаниями образ. Он любил Жоржетту, вся его жизнь принадлежала Жоржетте и детям. Но, когда он закрывал глаза, перед ним вставала Береника. Его тайна. Никогда он не обмолвился о ней ни словом. С того самого разговора с дядей Блезом в Инсбруке. Бог мой! Что-то сталось с дядей в этом шквале? Ему, должно быть, восемьдесят пять лет, если не больше. Ни с кем, ни разу. Гипсовый слепок и портрет Замора лежат в дальнем углу шкафа, и никогда Орельен их не вынимал, не глядел на них. Только раз взял Орельен их в руки — когда переезжал в 1936 году на новую квартиру. Ему хотелось очутиться дома, уничтожить и маску и портрет: пусть после него ничего не останется. Он любил Жоржетту. Но Береника была его тайной. Поэзией его жизни. Не совершенным деянием… Сколько раз в переломные минуты своего существования он спрашивал себя, что подумала бы Береника о том или другом его решении! Советовался с ней. Боялся показаться в ее глазах слишком возвышенным или, напротив, недостойным того идеального Орельена, которого, как он верил, придумала себе Береника, творя легенду их любви. Когда утихла боль разлуки и забылась неудача, легенда эта, незаметно для него самого преображенная, всплыла на поверхность. Ведь не сразу он познакомился с Жоржеттой. Жоржетта была его любовью зрелой поры. Они поженились в 1930 году. А Береника была стержнем его жизни, была его молодостью, тем что осталось в нем от минувшей молодости. Когда он раздумывал об этом, он вдруг начинал понимать, что и знал-то ее, видел всего два месяца или чуть больше. И, однако, два эти месяца были всей его молодостью, они затмили собой все, что осталось от молодости. Береника царила надо всем, что осталось от его жизни. Почти двадцать лет. Когда он закрывал глаза, перед ним вставала Береника, идеализированный образ Береники.

Его жизнь! И сейчас, когда он трясся в тесной машине, среди скомканных одеял, в лихорадочном полубреду, когда в окно автомобиля заглядывал ярко освещенный дневным светом, ничем не примечательный пейзаж, дороги и деревни, странно вспомнить свою жизнь, которую не сам себе выбрал, не своею волею! Никогда тот Орельен, что знал Беренику, не мог даже представить себе такого поворота своей судьбы. Ведь Береника познакомилась с Орельеном в те дни, когда он пытался выйти из кризиса, из бездействия, порожденного еще той войной. Странно было даже думать сейчас об этом. Да, здорово мы сумели изгадить свою победу! Нам казалось: лишь бы победить — и все устроится… Жизнь пойдет сама собой, получим ее готовенькую. Потребовался двойной крах — уход Береники и разорение Барбентана… И Орельену пришлось полностью изменить свою жизнь, смерить ее совсем иным взглядом. Работа на фабрике, у зятя, руководство практическими делами, в которых он разобрался сразу, ибо, когда Орельен победил свою лень, он, по отзывам окружающих, оказался весьма способным человеком, — все это перевернуло вверх дном его прежние представления. Когда человек решил посвятить себя практической деятельности, нужно, чтобы к ней приноровился весь строй его мыслей. Фабрика означала конец беспечального, ненастоящего существования. Пришлось прекратить пустое заигрывание со всякими соблазнительными концепциями, о которых любители такого существования мечтают тем охотнее, что видят в них некий риск. Тут уже стало не до шуток, да, не до шуток.