Марианна Гончарова - Чёрная кошка в оранжевых листьях

Кроме обычной школы, мама работала еще и в вечерней. Иногда она брала меня с собой, и я тихо сидела на задней парте и рисовала или читала. Молчала, даже когда хотелось выйти, боялась маминого гнева.

А вообще, меня часто оставляли дома одну. Верней, с няней Полиной, но Полина всегда куда-то бегала, не всегда отпрашиваясь у родителей.

Однажды (видимо, я опять была больна) зимой мама, уходя, поставила передо мной маленький стакан с молоком, а на блюдечко положила таблетку. А на столе стояла, по-моему, радиола, а на ней — часы с тем самым зеленым слоником, который светился в темноте… Вот на эту радиолу рядом с часами и было поставлено молоко и блюдце с таблеткой. Мне было, наверное, лет пять-шесть. Мама сказала, когда эта стрелка будет тут, а эта тут, надо выпить таблетку и запить молоком. Обычно лет до шести, пока не научилась читать, оставаясь дома одна, я тихо плакала — боялась, у меня было очень хорошее воображение. Особенно когда отключали свет. А тут мне дали задание. И я уселась за стол, положила подбородок на сложенные ладони, как собака, и стала следить за стрелками. А они совсем не двигались. Я не знаю, сколько я так просидела, следя за часами, но все время думала, что вот-вот выпью эту проклятую таблетку — и тогда уже начну плакать, а сейчас мне некогда. Мне обязательно надо выпить таблетку, когда эта стрелка так, а эта — так. И никак иначе. Мама мне велела, и я обязательно должна, а иначе… Ну, я не представляла дальше, что иначе . Наконец, через сто с лишним лет, когда одна стрелка стала так, а вторая — так, я быстро положила таблетку в рот и запила молоком, а молоко остыло, и я нахлебалась гадкой пенки — было очень противно, но мне даже не пришло в голову, что это можно выплюнуть! Потом я огляделась, и тут постучали — это пришла няня Полина, но я-то не знала, я сначала посидела тихо, а потом отвалила нижнюю губу и стала плакать, как обычно… Но это напряженное ожидание, что я могу не заметить, как одна стрелка станет так, а другая — так, что могу не успеть, и будет иначе , оно до сих пор свежо, и этот дискомфорт ожидания я и сейчас ощущаю таким холодком в животе…

Чудеса близко. Иногда слышен звон, приближение чего-то, видна какая-то вибрация в воздухе… Со мной они происходят, и тогда я думаю, что кто-то их для меня устраивает… Кто-то.

— Строч-чит пулемет-чик

За синий платочек…

Знаменитая Клавдия Шульженко эффектно поднимала красивую руку с синим платком. Но не это, не это потрясало мое свежее детское воображение. Я пережидала всю песню, а потом первую серию низких поясных поклонов. А потом — вот! Вот оно! Изящный жест левой руки в сторону и чуть назад:

— Ак-компаниатор Да-а-вид Ашкенази!

Сколько раз у зеркала я одновременно небрежно и изящно отводила руку в сторону и чуть назад и произносила как заклинание:

— Аккомпаниатор Давид Ашкенази!

Вот тогда во мне и родилась уверенность, что мне нравится не петь, не танцевать, не играть на фортепьяно, хотя я все это делала неплохо, — а объявлять! Я мечтала быть объявлялой.

Однажды я поделилась этой мечтой со своей учительницей музыки, и она устроила мне дебют. Добрая душа, если б она знала, чем это закончится…

Мне поручили вести концерт выпускников нашей музыкальной школы. Благо голос у меня был звонкий, а дикция четкая. На прогонах концерта в школе и вечерами дома я торжественно объявляла всех исполнителей, композиторов, произведения, инструменты и педагогов. Я все это вызубрила наизусть и несколько ночей подряд будила свою сестру воплями: «Выступает аккомпаниатор Давид Ашкенази!»

Сложность была в том, что когда я объявляла аккомпаниаторов, то после первого слова останавливалась, сглатывала и мысленно подставляла вместо прочно засевшего в памяти маэстро Ашкенази фамилию выпускника, а потом уже объявляла ее вслух.

— Начинаем! Кан-церт! Выпускников! Музыкальной школы номер три! — заученно заголосила я под грохот собственного сердца.

Все шло прекрасно: выпускники волновались, вытирали платками пальцы, лбы и инструменты, а я была спокойной и самой главной. Все спрашивали меня: «А когда я? А когда я?»

И все бы закончилось хорошо, если бы не Столяры. Саша и Этя Столяры играли «Детскую сюиту» Кабалевского, Саша — на скрипке, а Этя аккомпанировала ему на фортепьяно. За номер до этого выступления ко мне взволнованно подскочила их мама.

— Деточка, — стала она умолять меня (меня — главную!), — не называй Этю аккомпаниатором, она обижается. Ведь это же дуэт! Скажи: «У рояля — Этя Столяр». Хорошо? Это же так просто.

Вот не надо было ей этого говорить! Не надо было! Схема выученного была разрушена, и я тупо повторяла, чтобы не забыть: «У рояля — Этя Столяр. У рояля — Этя Столяр». Это была абсолютно новая для меня формула, и в моей уставшей голове она не складывалась. На ватных ногах я вышла на сцену, думая только о том, что Этя — не «аккомпаниатор», а — «у рояля».

— Кабалевский, — растерянно объявила я, — «Детская с ию та».

В зале грохнул смех, и на боковой стене покосился портрет Кабалевского. Я помотала головой и повторила:

— С ию та… Детская…

Каша в моей голове забулькала и закипела.

— Исполняют, — доверительно продолжала я, — Александр Столяр, скрипка, а у рояля ( я сказала! сказала! — мысленно ликовала я )… — а у рояля…

А кто же у рояля? В зале воцарилась мертвая тишина. Я задумалась. И вдруг вспомнила! Память услужливо подсунула мне то, что и так лежало на поверхности. И я брякнула:

— У рояля — Давид Ашкенази!

А потом мне стало скучно, и я зевнула. Все уже было испорчено навсегда. Я устало поплелась за кулисы прямо на белые вытянутые лица Столяров и их мамы.

Тогда мне было только восемь лет. Но до сих пор я болезненно вздрагиваю, когда слышу: «У рояля…» «Давид Ашкенази», — мысленно добавляю я.

Вчера на каникулы к бабушке приехала Оленька. И все в ней Юрику нравилось: и походка, и смех, и уши… Он долго слушал под ее окнами, как она занимается на фортепиано, ее расходящиеся гаммы и арпеджио. И ему было тесно в груди, и даже не хотелось кушать. И к вечеру Юрик понял, что все! Все! Трудный возраст, о котором так долго говорили взрослые, наступил. И он, хулиган, драчун Юрик Степанов, теперь другой. А ночью Юрику вдруг приснилась мелодия, такая свежая, новая, нежная, никогда и никем не петая раньше. Юрик встал, нащупал карандаш и старую тетрадку и быстро, пока не забыл, записал мелодию прямо на розовой обложке с Пушкиным. Вот так записал: «Ля-ля-ля — ля-а! — ля ля-ля, Па-па-ра-ра!» Еще раз прочел записанное. Пропел тихонько сам себе, понял, что все изменилось в его жизни к лучшему, и счастливый лег спать.