Марианна Гончарова - Чёрная кошка в оранжевых листьях

В Черновцах часто на глаза попадается обычная машина ярко-желтого цвета. Все стало на свои места, когда я разглядела надпись на борту: «Пресса».

Мой папа трепетно относился к своему спортивному залу и оборудованию. Говорил мне о моем друге:

— С кем ты встречаешься? Он же бандит! Уголовник! Он баскетбольные мячи бьет НОГАМИ!!!

В 1999 г. Даня, десятиклассник, получает 3 за сочинение и резюме учительницы: «Нет цитат из литературы, а только НЕАВТОРИТЕТНЫЕ ссылки на родителей».

Я сопровождала делегацию британцев на одном частном заводе по переработке сельхозпродукции. Спрашиваю хозяина завода, как его представить — директором, владельцем, управляющим, основателем завода…

Он: Ну зачем так громко… Представьте меня просто — Создатель.

Заглянула в бабушкину тетрадочку с рецептами. Запись:

«Рецепт салатика.

Картошечка.

Морковочка.

Яичко.

Колбаска.

Лучок…»

А ниже записан номер моего мобильного:

Манька — 8-050…

В маленьком рыночном кафе покупаем сигареты.

Бармен, почтительно: Чай? Кофе?

Мы: Нет-нет, спасибо.

Бармен: Мороженое?

Мы: Нет.

Бармен: Карандаши от тараканов, крыс, мышей? Три на рубль?

Водили Андрея в поликлинику за разрешением в детский сад. Кабинет врача. Душно. Пахнет старым шкафом. Доктор (она) с кислым лицом. Пишет.

Мы: Доброе утро, доктор!

В ответ (не повернув головы кочан): С-с-сть… Что?

Ира шепчет Андрею: Андрей, поздоровайся.

Андрюша: Бод’ое ут’о.

(Нет ответа.)

Андрюша: Бод’ого ‘анку…

(Нет ответа.)

Андрей робко подымает ладошку, машет: Hi, how are you?

(No answer.)

Протягиваю карточку, мол, нам надо справку в сад.

Подымает наконец голову, уны-ы-ылая, серая, «химия» надо лбом, смотрит на Андрюшу строго:

— Э! Так он же у вас МОРГАЕТ!

Ирка не выдерживает, отворачивается, гогочет.

Я (вежливо): Это он от удивления…

Ноль реакции. Пока выписывает нам справку, мы стоим рядом с ее столом, хотя вдоль стен стулья и диванчик.

Я (довольно громко): Андрей, не хочешь присесть?

Андрей: Нет. Я — мальчик.

Никакой реакции со стороны докторицы.

Выписала справку, на «до свидания» не ответила.

Это как же надо не любить людей, а детей в частности, и свою работу, чтобы не улыбнуться здоровому, довольно симпатичному парню, чтобы не ответить на его приветствие, чтобы не предложить нам всем троим сесть, чтобы самой у себя отнять хорошее настроение…

И вообще, эта «химия». Несчастная какая-то, вся в золотых висюльках, и такой перстень с часами на пальце, им убить можно. Все! Мне ее жалко.

Доктор Розалия Михайловна, которая лечила всю нашу семью, меня в детстве, мою сестру, потом моего сына, она знала, кто из детей чем талантлив, кто что любит есть, домашние имена. А когда приходила по вызову домой, дети ей читали новые выученные стихи, с радостью становились на стульчики играть на скрипочках или усаживались за рояль. Перед самым отъездом, когда она уже уволилась из поликлиники, Р. М. ходила с медсестрой из детского отделения по домам своих пациентов, делала прививки от краснухи — тогда была страшная эпидемия. Для чего? Чтобы они не приходили в поликлинику и не инфицировались.

Когда она уезжала в Израиль, то проводники поезда, который ее увозил сначала в Киев (а потом уже из Киева самолетом в Тель-Авив), не могли понять, что за столпотворение, кого так провожают и почему стоит такой вой — плачут и дети, и взрослые…

Однажды я пришла к подруге Свете утром пораньше… Часов в одиннадцать. А у нее в доме как будто Мамай прошел. И не ногами прошел, а на лошадях проехал. И не просто проехал, но еще и пожил с недельку. И не один, а со всей своей ордой….

Светка с дочкой Катей, лохматые, заспанные, в ночных сорочках, сидят посреди этого всего великолепного беспорядка, шелковыми нитками вышивают на пяльцах и беседуют неспешно… Про элитарную культуру…

— О-о-о… — говорю. — Девочки!!! Молодцы! — говорю. — В таком бардаке еще хорошо на арфе играть. Или на виолончели. «Элегию» Массив. А еще лучше, если вдруг, скажем из кухни, оперный солист во фраке появится и начнет петь.

И Светка не нашла ничего умнее, чем вот посреди всего этого пожать плечами и сказать:

— Ой, ну ты вообще на своей опере чокнулась…

Я чокнулась, а они с Катькой — нормальные!

Но, между нами, они правы…:

Любите ли вы оперу? Как люблю ее я? Слушать, смотреть… Но особенно петь сама… Давно, когда я училась в школе, в квартире над нами жил мой преподаватель математики Владимир Иванович. Такой деликатный человек. Он прекрасно понимал, что никакой Складовской из меня не получится никогда, тем более Кюри… Ему неудобно было как-то ставить мне тройку или четверку по алгебре и геометрии. Потому что я писала такие сочинения, что на областных олимпиадах сбегалась вся профессура посмотреть на дерзкого, нахального подростка в здоровенных очках, который крупным смелым округлым почерком уверенно излагал, что Пушкина и Лермонтова убило светское общество, в состав которого, по моему мнению, входил император всея Руси, Сталин, Гитлер, американские империалисты, а также под шумок вставила я в тот список и нашу учительницу астрономии Коронар Ливию Петровну, героическую безрадостную женщину, участницу большевистского восстания на молокозаводе «Сыр Бессарабии» в 1939 году. Вписала, чтоб ей было неповадно тыркать твердым согнутым указательным пальцем в макушку друга и одноклассника моего, Гарика. А Дантес, к слову, писала я, тут совершенно ни при чем — так, ничтожный волокита, легкомысленный угодник и вообще, абсолютно лишний человек. И потом целая комиссия приезжала к нам в школу проверять секретаря парткома нашей школы большевичку Коронар Ливию Петровну — какое она проводит коммунистическое воспитание среди меня, даже не члена ВЛКСМ, ученицы, которая написала странное, но любопытное сочинение на областной олимпиаде по литературе, за что прогрессивное крыло университета даже выдало мне почетное второе место в области и подарило две книги. Одну очень смешную книгу — «Ленин в произведениях художников Средней Азии», где Владимир Ильич на всех картинах был похож на добродушного киргиза… А вторую — не такую смешную, толстый том «Кукрыниксов». А я вообще-то хотела Бидструпа. Но Бидструпа мне потом мама купила.

Конечно, такой прославленной в школе личности, из-за которой произошел раскол во взглядах не только на литературу в университете, но и на воспитание в нашей семье — между мамой и папой — пороть меня или не пороть за инакомыслие — такой подозрительной особе, конечно, нельзя было ставить «четыре» или «три» по математике, потому что мало ли что я могла бы написать потом и куда, в какое общество глумливо включить и самого Владимира Ивановича. И когда однажды мы, Владимир Иванович и я, столкнулись в парадном при ежевечернем ритуальном выносе мусора, то тут же подписали мы конвенцию, а проще говоря, по-тихому договорились, что он мне — «пять» по математике в аттестат, а я не буду называть в своих сочинениях его фамилии, а в виде бонуса не буду подходить к роялю после телевизионной информационной программы «Время», а тем более петь. Потому что однажды, когда я пела арию Оксаны из оперы Петра Ильича Чайковского «Черевички» в пол-одиннадцатого вечера, у Владимира Ивановича раскололась пополам громадная дорогущая хрустальная ладья, прямо на столе. И все они — Владимир Иванович, жена его, директор плодоконсервной фабрики Вероника и дочь Инна, такая красавица, как не знаю кто, — они все пережили жуткий стресс.