Марианна Гончарова - Чёрная кошка в оранжевых листьях

Ой, бесполезно… Разве можно описать, как он пел… Разве можно… Как он пел!!!

— Тиха украинская ночь , — пел Мазепа, утомленный, пожилой и нестерпимо прекрасный, —

А потом, ребята, наступило «вааще». Как сказала одна прелестная девушка, изящная, утонченная, очень красивая, разглядывая восхитительную акварель в выставочном зале. Она взглянула на меня огромными глубокими очами, полными слез, сглотнула взволнованно, прижала руки к груди, помотала головой, сжав плотно губы, и вдруг выдохнула: «Ну капец вааще, да?»

Так вот, это был реальный капец вааще… Вааще. Подлинный вааще.

Сашкина мама, та самая Люба Бирадзе-Кочубей, пела дуэтом со своей дочкой Марией. И я поняла, почему все профессиональные оперные из нашей филармонии, из Киевского и Львовского оперных театров с удовольствием приезжают петь в черновицкий Дворец текстильщиков:

Ой, вот тут я уже совсем не выдержала — и безутешно расплакалась… просто навзрыд… А платка у меня не оказалось совсем. А был только случайный троллейбусный талон в кармане юбки. И этим талоном, обливаясь слезами, я вытирала нос и потекшую тушь на ресницах… И дедушка какой-то, рядом сидевший, впоследствии оказавшийся Сашкиным дедушкой, свекром Любови Кочубей-Бирадзе, протянул мне клетчатый платок и разрыдался со мной… И мы с ним дружно ревели в противоположные углы платка, не стесняясь… Это невозможно было выдержать.

После долгих аплодисментов Сашка привел меня к своей маме в гримерную. Любовь Бирадзе еще в костюме, в своей вышитой сорочке сидела, подперев ладонями лицо, уставившись на себя в зеркало, и тихо плакала. И я опять разревелась от всей души. И Любовь вскочила нам навстречу и растроганно меня обняла. Я обняла ее тоже, и за ее плечом, вдруг подняв голову, случайно увидела, как дедушка Бирадзе, с которым мы делили в зрительном зале один носовой платок, одобрительно и ликующе показывал Сашке поднятые кверху большие пальцы, мол, внучок, вечер — люкс, опера — люкс, твоя мама — люкс, твоя девочка — люкс, жизнь — люкс!

К слову, все время, пока шла опера, Сашка ерзал и скучал. Краем глаза я видела, как он сползал с кресла, укладывая голову на спинку, разглядывал люстру, как он вертел головой, рассматривая других зрителей, как он отчаянно зевал и боролся с дремотой… Словом, прямо там я поняла, что, несмотря на его прекрасную гениальную маму Любовь Бирадзе и моего сотоварища по носовому платку дедушку Бирадзе, нам с Сашкой совсем не по пути. И когда он вызвался меня проводить, я ему так и сказала:

— Александр! Нам совсем не по пути. Не по пути… — и тут же добавила: — А можно я приду к вам… как-нибудь… в гости? Ну то есть не к тебе, — тут же спохватилась я, — а к твоей маме… И к твоему дедушке…

— Нельзя! — гордо и обиженно ответил Сашка и добавил: — Раз так!

Ну вот… Пару раз я заходила в университетскую библиотеку, где работала Любовь Бирадзе, чтобы завести с ней разговор об опере. Но она там всегда была занята, делала вид, что меня совсем не узнала, и потом, она ведь не пела в библиотеке, как знакомая моя женщина-провизор, а наоборот, говорила строгим бесцветным голосом. И трудно было поверить, что она тогда в Доме культуры текстильщиков, блистательная и страстная, могла вызвать такое неподдельное волнение всего зала, ну, конечно, кроме своего дитятки Сашки…

Вот и все… Дом культуры текстильщиков потом закрыли, и там обосновался Дом политпросвещения. Текстильщикам, наверное, опера была не нужна… А политически грамотными обязаны были быть все… В то время.

Я уехала… Потом вообще все изменилось… Слышала, что Бирадзе, вся семья, во главе с дедушкой уехали сначала в Израиль, потом в Канаду.

Лица их почти совсем стерлись из моей памяти, но я хорошо помню ее, Любови, голос, ее восхитительное меццо-сопрано. И если бы вдруг когда-нибудь судьба опять свела нас, я непременно узнала бы ее по голосу, конечно, только в том случае, если бы она пела. Потому что сколько я потом смотрела и слушала оперу в исполнении лучших оперных мира — в белых шарфах и смокингах, в бархатных нарядах и роскошных кринолинах, с участием гигантских симфонических оркестров, — такой искренности и чистоты звука я не слышала никогда. И никогда больше так открыто, неподдельно и абсолютно не контролируя себя и свои эмоции, не сопереживала.

А бабочка? Та самая? Она куда-то делась… То ли я ее потеряла… То ли кто-то ее тихонько стянул с моего рукава где-то в троллейбусе или автобусе… А может, она сама улетела… Все-таки потом началась осень.

У Дани нашего была няня-гуцулка. Федосия. В первый же вечер после знакомства и прогулки с няней Даня (два года) с характерным акцентом сказал:

— Йисты нэ буду! Зуб пид коронкоу болэт.

То есть ужинать не буду, зуб под коронкой болит.

У моих родителей был знакомый портной Шурик Помер. В ателье на двери его мастерской так и было написано «МАСТЕР ПО ПОШИВУ И РЕМОНТУ ВЕРХНЕГО МУЖСКОГО ПЛАТЬЯ АЛЕКСАНДР ЙОСИПОВИЧ ПОМЕР».

На днях Шурик Помер помер. Упокоился. Добрая ему память. В девяносто три года еще снайперски вдевал нитку в иголку без всяких усилий и очков. И ушел во сне. Помер Помер.

Кстати, о фамилиях. Когда я готовила благотворительный проект, то связывалась с разными еще существовавшими профсоюзами. Одна из председателей носила восхитительное имя — Людмила Павловна Высокодобротная. Она нам очень помогла с одеждой сцены.

Моя подруга писала на работе отчет для начальника и параллельно письмо мне. Наревелась, пока мне письмо писала… А заодно уже и отчет дописала.

Отнесла отчет начальнику. А тот просмотрел бумаги и вдруг кокетливо скосил на нее глазки.

В конце отчета вместо подписи было начертано: «Целую, Лариса».

На днях в Данькину квартиру пришли муравьи. Они пришли не просто так, а навеки поселиться. Пришли на лужу сока, Андреем оставленную. Надо знать Даню. Он ведь говорит обычно: «Не убивай муху, а если тебе невмоготу, обидь ее словом. И выпусти в окно».

Он расстелил салфетку, замоченную в сахарном сиропе, и пригласил муравьев перекусить чем бог послал. Муравьи набежали на салфетку, Даня с Андреем вынесли салфетку с муравьями в сад. Там, в саду, муравьи рассказали об этих гостеприимных дураках своим товарищам, и те, другие муравьи, пришли к Дане смотреть лужу и угощаться сахарной салфеткой. С криком «А нам?!» они прибежали к луже сока, которую никто не решился вытереть, потому что там еще топтались муравьи из первой группы.