Лариса Исарова - На пороге судьбы

Параша сидела рядом, поглаживая ее руки. Она не подчинилась графу, когда он настаивал на ее уходе, глянула на него с таким гневом, что он сдался, хотя понимал, что эти минуты укорачивают ее жизнь. Нет, вины он не ощущал. Девочка воспитывалась при нем барышней, точно настоящая Шереметева, а что крепостной оставалась и фамилия Реметева — на то воля божья. Когда же он увидел на ее слабой шее цепь, свой подарок Параше, вздрогнул. Вспомнил, что ничего никогда дочери не дарил, росла она, не зная тепла истинного, если бы не его соловушка, скрасившая жизнь этой никому не нужной девочки.

Он нагнулся, торопливо прикоснулся губами к невысокому холодеющему лбу и отошел в угол, чтобы не видеть, не слышать страданий души, расстающейся с миром. А Параша ласкала девочку, представляя, что это ее дочь, и шептала: «Ничего, ничего, скоро и я за тобой…»

В последнем вскрике Саша поднялась, сжала ее пальцы, кровь хлынула изо рта. И на маленькое, изуродованное болью лицо начало возвращаться спокойствие, точно она обрела наконец блаженство.

Граф боялся, что после смерти девочки Параша не поднимется. Она ушла в себя, попросила убрать обезьянок и попугайчиков, молча слушала его все более грандиозные проекты Странноприимного дома, о котором так раньше мечтала. Эта первая смерть при ней подкосила Жемчугову. Параше казалось, что она слышит по ночам, как зовет ее мать, младшая сестра, — все они ушли из жизни.

Домашний врач Шереметева Лахман сказал, что в болезни певицы виновны не только легкие, «слабая грудь».

— Ей стыдно быть метрессой… Грех давит…

Доктор был мал ростом, говорил с немецким акцентом, хотя вырос в Москве. Но сквозь очки, которые он опускал на кончик носа, беседуя с пациентами, взгляд колол проницательно и мудро.

К сожалению, граф не смел без ведома монарха взять в жены простую девку, родственники его бы в монастырь сдали, в опеку, как было с Сумароковым, пиитом несчастливым.

Однажды еще при государыне намекнул он о заветном желании за карточной игрой. Специально проиграл графу Зубову сто золотых, надеялся на его поддержку. Однако властные синие глаза, хоть и окруженные морщинками, вонзились в него цепко и остро.

— Не гоже задумано! Внук великого фельдмаршала! Сия шутка дурного тона, весьма дурного… — Лицо императрицы стало брезгливым.

Граф призвал стряпчего Сворочаева, поговорил с доверенным Алексеем Малиновским, сыном духовного отца графа, протоиерея. Молодой человек кончил университет и служил в Московском архиве Государственной коллегии иностранных дел, а также управлял домовой канцелярией графа, останкинскими и кусковскими народными школами и готовил «учреждение» будущего Странноприимного дома.

Чем-то он был похож на нового императора. Такой же высокий, с рано лысеющим лбом и непроницаемыми голубыми глазами. Что-то в нем было и от немца — точность, чистота, ранняя степенность. Но он был услужлив без униженности и умен не по возрасту. Он понял раньше Сворочаева желания графа. Все бы решилось тихо и полюбовно, окажись Прасковья Ивановна дворянкой.

А разве сие было невозможно? Во всех галантных романах влюбленные преодолевали сословные предрассудки потому, что открывалась тайна, бедное незнатное происхождение оказывалось изрядным, на смертном одре либо монах, либо верный слуга сообщал о чуде, предъявлял законные бумаги… Времена императора Петра давно сгинули, в люди выбиться без достойного происхождения было теперь во сто крат сложнее, а уж женщине?!

И тут Малиновский вспомнил, что после недавних ревизий видел челобитные от крестьян, зачисленных в крепостные, хотя ранее были вольными. Недавно даже одного священника спасал его отец от крепостного положения…

Сворочаев слушал внимательно, поглядывая маленькими медвежьими глазками. Он вносил с собой тяжелый дух дешевого табаку. На его руках было пятеро, мал-мала-меньших, ибо жена преставилась с последней богоданной дочерью… Дело графа было даром божьим. Наивыгоднейшим. Шереметев озолотит тех, кто поможет его достойному браку.

Вдвоем они искали зацепку, ниточку — и дело вдруг завертелось. Малиновский обнаружил документ, по которому во времена походов фельдмаршала Шереметева попал к нему в плен польский шляхтич Ковалевский, прижился ко двору, вроде женился. Далее след ушел в пустоту, но тут нашлось прошение его сына Степана о признании его вольным, сыном шляхтича, по ошибке попавшего в ревизские списки, как крепостной.

Сворочаеву только этого и требовалось. Он привлек к делу одного из братьев Параши, самого честолюбивого. Граф денег не жалел. Сворочаев с молодым Ковалевым отправился в Польшу, объезжая фольварк за фольварком, ища родственников Юзефа Ковалевского. Искомое находится, когда его ищут люди, которым хорошо платят, если заказчик полон нетерпения, а продавцы сведений и документов бедны и чванливы. Нищим шляхтичам было лестно оказаться в родстве с будущей графиней Шереметевой…

И вот бумаги в руках графа. Сияющий помолодевший бросился он в ее опочивальню. Параша с тоской подняла на него запавшие глаза.

Граф протянул ей старинную миниатюру, на которой был изображен пан с узким и холеным лицом в кунтуше, обшитом дорогим мехом. Овальная рамка этого портрета была золотой, усыпанная бриллиантами.

— Носи, панна Ковалевская!

Голос его рвался.

Ресницы Параши не шевелились.

— Твой достойный предок — пан Ковалевский из-под Кракова…

Она смотрела на него неотрывно. Лицо оставалось безрадостным. Он смутился и сделал галантный поклон.

— Прошу руки панны…

Он не знал, чего ждал. Вскрика, смеха, поцелуя?! Он никому еще не делал предложений, хоть и сватали ему даже сиятельных особ. Он мог жениться во Франции на племяннице графа д’Артуа, а в России предложил ему свою родственницу князь Потемкин…

Параша долго рассматривала миниатюру, грустная улыбка шевельнула бескровные губы.

— К чему вам этакое беспокойство?

Граф почувствовал себя жалким, «Крез младший» лишился дара речи под взглядом этих горьких и всепрощающих глаз.

— Я уже получил разрешение митрополита Платона…

— Венчание будет тайным?

Он кивнул, краснея, не решаясь выдержать ее взгляд.

— Венчаться будем в церкви Симеона Столпника на Поварской, — решительно сказал он, точно оставался все еще ее барином. — Завтра Аргунов начнет рисовать портрет графини Шереметевой.

— А если опала?

Даже сейчас она думала о нем, своя жизнь ее не трогала. И снова стала умолять отпустить актеров и актрис на волю. Она уже не один раз за них просила, узнав, что никогда больше не сможет петь, что тиятр распущен навсегда. Он был поражен, рассержен. Мало они ей портили крови, шипели, завидовали, злорадствовали, недостойные холопы и холопки, пьянствующие от его щедрот?! И вот теперь, став узаконенной дворянкой, она продолжает думать о недостойных?!