Лариса Исарова - На пороге судьбы

Граф отказал, он повелел некоторых крепостных актеров отправить в оброк, других взять в дворовые. Ей, в виде подарка, позволил выбрать к себе в услужение нескольких актрис комнатными девицами. Она приблизила Гранатову — верную Таню Шлыкову и Анну Изумрудову, но не горничными — подругами и сказала, что воля им обещана графом, по завещанию.

Параша теперь играла на гитаре, они пели, оплакивая загубленную молодость, а ей было стыдно за него, не понявшего, какое зло сделал, сначала дав людям испить от чаши искусства, а потом небрежно ее разбив.

Даже перед свадьбой не выполнил он ее просьбу. Ни одну душу не отпустил на волю, не подозревая, какое она чувствовала за него унижение.

Граф Шереметев женился на своей бывшей крепостной Прасковье Ивановне Ковалевой-Жемчуговой, ставшей ныне Ковалевской, не известив родственников, высшее общество, императорскую фамилию. Параша была единственной женщиной, которая не стремилась стать сиятельной графиней и совершила этот поступок не ради себя, а для его покоя и чистой совести.

В цыганских хорах зазвенела новая «Величальная».

Граф не объявлял и потом о своем браке, хотя начал передавать приветы от Прасковьи Ивановны наиболее доверенным лицам. Гостей не собирал, даже официально еще платил бывшей певице жалованье. А когда она расшила золотом десять ливрей официантам, повелел выдать ей за каждую по двести рублей.

Шереметев распорядился переоборудовать дом на Фонтанке. Заново золотили гербы на воротах, чернили решетки. Дворец расширили. Особенно нарядными стали апартаменты графини. Ему все казалось, что она поправится, запоет и вновь вернется его молодость.

Но свадьба не прибавила ей здоровья, особливо когда она оказалась наконец в тягостях. Он так и не узнал, что она была уверена: умрет сразу за рождением ребенка, сына. Тане верной сказывала и брала с нее слово — не оставить невинного сироту…

И хоть граф как будто ожил — не ходил, бегом проносился по анфиладе комнат, ликом посветлел, в душе почему-то начали звучать странные слова: «И остались мгновенья считанные…»

В те поры Параша много вышивала и однажды задумала сделать мужу подарок, невянущий, не выгорающий: на его любимый экран, перед которым часто он сиживал в опочивальне, прикрывая им жаркий камин, особой работы вышивку — бисером в прикреп [9] Техника работы по бисеру XVIII века. . Картон для работы ей нарисовал Аргунов по ее задумке. В центре картины — вид Останкинского дворца, а по двум верхним углам — два портрета в овалах. Графа Шереметева, высокомерного, в придворном мундире и андреевской ленте. И новой графини — в костюме Элианы. А поверху решила она вышить золотую ленту со словами молитвы, столь часто ею повторяемой: «Наказуя наказа мя господи, смерти же не предаде…»

Работала она с тоской, надежды на чудо, на здоровье совсем не имела, но вышивка получалась яркой, похожей на мозаику, только лица казались мертвыми. И тогда она решила вшить в экран нитку бриллиантов, полученных от графа к свадьбе. Драгоценные камни засверкали на шлеме Элианы, на щите, на запястьях, от камней заблестели глаза в портретах графа и ее, точно живые.

Он об этом не знал, прятала она работу, как приходил, повелела, чтобы Таня Шлыкова отдала Николаю Петровичу Шереметеву сию работу, с такою любовью задуманную, когда сомкнутся ее веки, замрет дыхание и он будет особливо безутешен…

Она гнала дурные мысли, дурные сны, мечтала дать наследника здорового, сильного. Искупить бы невольную вину. Ей казалось, что судьба графа не сложилась из-за нее: не встретил любезной себе среди ровни, запятнал фамилию, многократно прославленную в России.

На южной стороне в правом флигеле Фонтанного помещалась ее спальня и предспальня, окнами в сад. Низ стен загородили панелями, выше устелили бумажными новомодными обоями. Только потолки оставили расписными, как в старину. Через турецкую комнату и «фонарик», обитый красным сукном, граф мог проходить к Прасковье Ивановне, а когда на Петербург пал летний зной силы невиданной, велел построить напротив окон Параши деревянный домик-беседку с двухцветной залой и голубой спальней.

«И остались мгновенья считанные…»

Он ничем не мог заглушить страшные слова. Они гремели в его ушах во сне и наяву. Таился от нее, улыбался, строил планы, но каждый час с ней ценил, как скупец, вздрагивая, видя ее задумчивое лицо, замечая, что таяла, гасла Параша…

Виолончель он забросил, запретил думать о музыке, но, когда осенью Параша иногда наигрывала на гитаре, шевеля губами, у него возникало странное чувство, точно он слышит ее голос, ее песни…

Она улыбалась глазами, а он рассказывал, что отец ее записан в купеческое сословие, брат совсем ополячился. Граф строил великие планы — отпраздновать утаенную свадьбу вместе с крестинами, перестроить дворец, создать новую картинную галерею, даже приглашал для беседы Кваренги, который очень благоговел перед Прасковьей Ивановной…

Граф не замечал, как подурнела жена его. Для него материнство сделало ее еще желанней. Он повелел Аргунову написать ее портрет перед самым сроком, за несколько недель до родов.

Странный портрет. Обтянутое пожелтевшее лицо, маленькое, с кулачок. Плотный чепец, закрывший ее прекрасные вьющиеся волосы. Полосатое, красное с белым, платье выделяло большой живот. Поза напряженная, точно ей трудно стоять на ногах. А взгляд пристальный, безрадостный, сосредоточенный.

Все чаще вспоминался ей князь Таврический. Огромный, как циклоп, неряшливый, равнодушный и к миру и к себе, он точно звал ее за собой во сне, говорил, что все блага мира — суета сует. Он их имел, алкал, жаждал, а потом изнемог под бременем даров, вырванных у судьбы и царицы в неустанных трудах. И понял в последний миг, что ничего человеку не нужно, только бы лежать на волюшке в степи, под бесконечным бархатным небом, чувствовать поглаживание лунных крыльев, которые равнодушно прощались с самым неукротимым и горделивым из персон Российской империи.

В такие минуты она роняла руки на свою вышивку, бисер таял перед глазами, и ей казалось, что прожиты не годы, а столетия и все пережитое разматывается, тянется за ней, как бескрайняя лента…

На графа смотрели теперь новые беспощадные глаза уходящей, но его она жалела, видела все слабости, пороки и прозревала, что лучшие годы Шереметева прошли с ней…

Николай Петрович стал ниже, волосы заснежились. Ничего не осталось от того ферлакура парижского, коим в бытность девчонкой потряслась на всю жизнь, полюбила превыше своей души. Теперь он часто плакал, глаза легко краснели. Он становился неуверенным и спрашивал у нее совета, отбывая ко двору, о своих костюмах, прическе. Интересовало его и мнение Параши о новой книге, а когда выспрашивал ее, не читая оной, писал знакомцам как свое мнение, с ее слов…