Лариса Исарова - Задача со многими неизвестными

Несколько дней у меня жгло в душе, когда я вспоминала эту встречу, а потом ко мне пришел Бураков. Он долго мялся, прежде чем пожаловался, что Джигитов от всех товарищей прячется, выпивает…

— Вот я и подумал, может быть, притащить его к вам? Вы его умели задевать… Авось встряхнете, как тогда, на уроке о Толстом, о Грибоедове…

Мы улыбнулись. Явственно, очень явственно вспоминались нам те уроки, казавшиеся теперь в далеком веселом прошлом.

— Он тебе по-прежнему не безразличен? — спросила я.

Бураков изменился мало, во всяком случае краснел он по-старому.

— Жалко… Нелепо все… Джигит — и без коня…

Он умоляюще посмотрел на меня.

— А как с ним бывало интересно! У него фантазий — на все случаи жизни. И он никогда не повторялся. Отец говорил, что он — настоящий аккумулятор идей.

Он помолчал и добавил после паузы:

— Он мне завидовал, что у меня родители, дом нормальный… Он у нас никогда не дурил, честное слово… И знаете, у меня отец и мать — инженеры, и неплохие, у отца — Государственная премия, так они им восхищались, считали, что ему надо заниматься прикладной эстетикой… Как-то нечестно, наверно, что я — в институте, а он болтается в дурацком кафе.

И хотя я не спорила, он все говорил, говорил, добавляя новые и новые аргументы, чтобы заставить меня вмешаться в судьбу Джигитова.

Но я не знала, как помочь.

Может быть, с ним надо было быть добрее и требовательнее? Не смеяться над его выходками, а попытаться направить его энергию, идеи в разумное русло?

— Он провалился на творческом конкурсе? — спросила я.

— Да. И представляете, преподаватель сказал, что, конечно, он творчески одаренный человек, но в его картинах нет знания азов, перспективы, освещения, что у него слишком много фантастики, математического рационализма…

Бураков возмущенно хмыкнул.

— А он нарочно такие картины понес, чтобы сразу показать свою самобытность, он же мечтал стать художником-дизайнером. Ну, а потом отнес документы в МАИ, и тоже — осечка. Математику сдал хорошо, а в сочинении написал, что сегодняшние самолеты устаревают до того, как выходят из конструкторских бюро, что глупо подновлять гробы, надо строить авиацию на других принципах.

Бураков слегка замялся.

— Понимаете, он решил не приспосабливаться. Вы тогда, на экзамене, его очень задели… Ну и вот… сам себе напортил. Там еще и какие-то ошибки были — короче, заработал двойку. Над ним еще посмеялись, мол, все перевернуть собирается, а элементарной грамотности нет…

Он вытащил сигареты, механически закурил и тут же страшно смутился:

— Ох, простите! Задумался…

И постарался рукой рассеять дым.

— Ну почему, почему он оказался таким слабым?!

Бураков твердо решил привести его ко мне, и я не сомневалась, что он это сделает. У него-то была воля, но что я скажу Джигитову? Разве что он стал жалким человеком?! Позер, болтун, пустышка?

Я понимала, что оскорбления не лучшее лекарство при остром заболевании самолюбия, но ведь противоядие иногда делается из яда…

И мне было очень больно за этого парня, столько обещавшего в школе и так безжалостно теперь калечившего свою жизнь.

У меня был пустой урок. Я вошла в учительскую и увидела, что Тина Петровна поливает слезами классный журнал, прикладывая к глазам промокашку.

Сквозь всхлипы она бормотала:

— Подумаешь, курсы МИДа! Все равно грамматика у нее хуже…

Очень широкие плечи, очень узкие бедра, очень худое мальчишеское лицо, длинные волосы, брюки — я первые дни занятий даже гадала, кто это, юноша или девушка?! Оказалось — учительница французского языка, студентка второго курса иняза.

— И вообще — она ноль без палочки, — всхлипывала сквозь судорожные вздохи Тина Петровна, благодарно схватив мой платок, который я ей протянула. Ее промокашка уже превратилась в лохмотья. Потом она спросила из-под платка:

— Над вами эта принцесса тоже издевается?

— Кто?

— Ну, Кострова, кто же еще… дочь академика…

Тина Петровна подошла к зеркалу и начала поправлять сложное сооружение на своей маленькой головке:

— С такой прической я взрослее, правда?

Я промолчала. Ее мальчишеское лицо выглядело совсем детским под этим роскошным парикмахерским сооружением.

— А что, собственно, она сделала? — перевела я разговор.

— Сделала! Да она весь урок улыбается…

— Ну и что?.. — начала я и вдруг вспомнила, как первый раз обратила внимание на улыбку Костровой. Тогда, на моем уроке, к доске вышла сутуловатая девочка в очках без оправы и, чуть потряхивая длинными золотистыми локонами, сказала, что мы напрасно идеализируем героев литературы 50—60-х годов.

Глуховатым голосом Кострова доказывала, что глупо уважать безвольных людей, а «шестидесятники» были предельно безвольны в отношениях с женщинами, как истинные «мягкотелые идеалисты».

Закончив свой доклад, она улыбнулась, одновременно скромно и едко. Да, это была своеобразная улыбка, мгновенно состарившая ее тонкое лицо. Такую улыбку я видала лишь у горбунов.

До сих пор не знаю, почему я решила сразу ее осадить. Может быть, из-за ее улыбки. Кострова не сомневалась, что поставила меня в затруднительное положение, и высокомерно ждала обычных нравоучений. А я только начинала завоевывать класс. Да, именно завоевывать, как приходится это делать каждому учителю в каждом новом классе. И я не могла допустить, чтобы ученица говорила со мной снисходительно-скучающим тоном. Кострова порозовела, дрогнув узкими бровями, когда я назвала источник ее эрудиции — книгу Богданович «Любовь людей 60-х годов», и сказала, что мало познакомиться с забытой книгой, мало ее прочесть, надо еще ее и понять.

В классе мгновенно установилась тишина. К нашему диалогу стали прислушиваться даже те ученики, которые до сих пор сидели на уроках литературы с «выключенным» вниманием.

Я добавила, что в отличие от Костровой всегда восхищалась мужеством идеалистов, вечных донкихотов всех времен и народов. А потом я поинтересовалась, что знает Кострова о Шелгунове и его мучительных и в то же время удивительно теплых отношениях с женой? Не читала ли она о наивном идеалисте Писареве, который, сидя в крепости, заочно предложил жениться на девушке, изгнанной из дому? Нет. А как оценила сна дружбу Герцена и Огарева, не разбившуюся, хотя жена Огарева стала женой Герцена?

Под градом моих вопросов лицо Костровой стало смущенным, хотя губы кривились в самолюбивой гримасе. Я не сомневалась, что теперь она достанет и прочтет все книги, о которых я упомянула, чтобы доказать и мне и классу, что она — не «верхоглядка».