Маргит Каффка - Цвета и годы

Тогда же — четыре тяжких года длилась империалистическая бойня и из госпиталя, где служил врачом ее мобилизованный муж, день и ночь выносились ампутированные руки и ноги — опять раздалось ее взволнованное поэтическое слово, настоящее лирическое откровение страдающего женского сердца: «Льющееся ливнем письмо». И правда, безостановочным ливнем, словно на одном дыхании, изливалась в нем боль и гложущая тревога о тысячах убиваемых, замученных в окопах, становясь собственной ее, поэтессы, неотступной мукой, драматической жалобой и вопросом, понуждающим к действию, защите.

Чувство гражданской ответственности, которое полнит это адресованное всему народу, а, может быть, народам «Письмо», очень отличает его от ранней, покоряющей доверительной супружеской нежностью, мягкой материнской заботой, но более камерной лирики Каффки. Перед нами женщина, которая поистине уже осознала себя человеком: деятельной участницей жизни, и подымает голос против топчущего людей тупого произвола.

Маргит Каффка, хотя написала несколько романов, — наверно, не «венгерская» Сельма Лагерлеф по своему не столь мощному и непохожему повествовательному таланту. И не вторая Элиза Ожешко, которой она уступает в прямоте и открытости социальной критики. И уж подавно — не венгерская Софья Ковалевская: научные интересы писательницы не простирались дальше интеллигентских общеобразовательных пределов. И все же она, бесспорно, одна из незауряднейших, даровитейших и образованных женщин своей страны, которые потребовали достойных прав и места в обществе, в науке, искусстве нового времени.

Но и героиня романа, Магда Портельки, если позволительно так продолжить, — не Маргит Каффка. Она гораздо «обыкновенней», слабее, суетней. Лишения Магды не сравнить с нуждой женщины низших сословий, а нравственные ее терзания — не какие-нибудь титанические душевные пытки. И у многих, у современников более поздних жестоких испытаний, может, пожалуй, шевельнуться за чтением даже некая снисходительная ирония: да что, дескать, ей нужно, этой дворяночке-белоручке? Осталась без средств и хнычет, не умея и не желая приняться за что-нибудь путное.

Однако для женщины в Венгрии той поры (действие отнесено к последней четверти прошлого века) и «путного»-то почти ничего не было. Да и вообще не одна лишь исключительность страданий дает право на участие. Житейские мелочи тоже могут стать пыткой, которую в тот фальшивый «золотой век» габсбургской империи терпели тысячи выталкиваемых из привычной старозаветной колеи, отодвигаемых мало-помалу к грани, за которой всякое материальное и душевное благополучие кончается бесповоротно. И вдвойне терпели именно женщины, особенно униженные, бесправные в тогдашнем обществе, даже если принадлежали к слоям еще вчера более или менее обеспеченным. Лишь тем неподготовленней они оказывались к какому бы то ни было труду и самостоятельности.

А Магда Портельки смолоду испорчена барством и тунеядством, напичкана дворянскими предрассудками. Без кичливой брезгливости не может помыслить ни о ком, кто хоть чуть «ниже» родом, положением или (напомним толстовского Николеньку Иртеньева) просто недостаточно «комильфо». Даже ее радости, мечты убого сентиментальны, эгоистично тщеславны: домашняя или светски блистательная праздность, ничем не ограниченная да и не заслуженная власть. В своем захолустном, «заболотном» Синере стать по меньшей мере вице-губернаторшей.

Если что отчасти искупает ее суетность и зазнайство, это разве полная искренность, с какой, без тени притворства или самовлюбленности, повествует она обо всем, — и о своей заносчивости, и о малодушии. Искренность эта — не просто писательский «прием», некая призма ее теперешней всеведущей, устало охладелой старости. С собой и другими Магда откровенна с самого начала, еще в юности, когда душа не успевает закостенеть и доступна простым, естественным порывам. Прямота, горячность, непосредственность коренятся в ее характере не меньше честолюбивой жажды поклонения, светского успеха. Да и та ведь, если подумать, на добрую долю сводится к понятному девичьему желанию нравиться, к инстинктивному самоутверждению общительной и независимой натуры. Магда — не только гордячка, она и горда: обладает чувством человеческого достоинства. Она умеет желать, стремиться, и еще девочкой — бойкая, задорная, предприимчивая. И хотя ее непрерывно, настойчиво учат смиряться, подчиняться, по одежке протягивать ножки — и приучают в конце концов к праздному иждивенчеству, — что-то все-таки в ней остается, противясь, выливаясь в своенравное несогласие с лицемерием, злословием, с жадным и скупым расчетом. То самое внесословное, не вмещающееся в регламент, этикет, что побуждает любящих ее называть юную Магду то «цыганочкой», то «басурманочкой». И недаром сама она не может не восхищаться своей бабушкой, «гроси», этой по-своему замечательной, прямой и твердой старухой, которую ни годы, ни серая будничная скудость, ни зияющая могила не согнули, не подчинили.

Символика заглавия прямо связана с этим живым, неподатливым и где-то в изначальной глубине строптивым непокорством героини. Со скрытой противоположностью свободы и гнета, — давящей, уродующей дворянско-чиновной среды и не поддающегося ей до конца, расшатывающего «устои» характера. Первозданно чистые, свежие «цвета». Даль манящих горизонтов, прелесть многокрасочно сияющей юности, жизненной полноты и цельности. И ужас серости, узости, рутины, выцветания и увядания, которое несут изнашивающие человека «годы»…

Слова «цвет» и «сцена» (а также декорация, декорум) в венгерском языке — омонимы. И эта омонимика имеет в книге глубокий внутренний смысл, подспудно оттеняя ее обличительную тональность. Свободному выбору, влечению, мечтавшейся яркой жизни противостоит жизнь реальная со своим лицедейством и хамелеонством: линялый исторический театр с обязательным набором заигранных социальных ролей и потерявших подлинность положений, мизансцен.

Начинается эта навязанная Магде Портельки пьеса жизни с брака по расчету под нажимом родных. А кончается опять вынужденным супружеством, — с выбранным ею самой, но все равно недостойным, безнадежно не «тем» человеком. Выбор Магды ровно настолько «свободен», насколько — на самую малую толику — скрашен на первых порах неким подобием чувства. Ибо остальные пути вели уже просто к сожительству (с собственным дядей или богатым нуворишем) в грубо откровенном качестве содержанки.