Маргит Каффка - Цвета и годы

О венгерской писательнице Маргит Каффке (1880–1918) и ее романе «Цвета и годы» резкое суждение произнесла официальная межвоенная Венгрия. Настоящий обвинительный вердикт вынесла устами одного из своих присяжных историков литературы, позднего эпигона позитивизма Ене Пинтера: «Идеалов у нее нет, разочарована… Брюзгливое недовольство современной женщины, мнящей себя угнетенной».

Из этого приговора, столь же непререкаемого, сколь несправедливого, явствует, что Пинтер ощущал нечто очень чуждое себе в этом «недовольстве», которое другой, неофициальный суд находил, наоборот, близким, своим. «Женщина, которая, увы, — человек!» — писал о ее стихах (она была и новеллисткой, поэтессой) выдающийся поэт начала века Эндре Ади. То есть (объясняя это «увы») женщина, смеющая быть человеком: изведать горе и поведать о нем вопреки всяким угнетателям и обвинителям. «Огромную печаль» и «тревогу» ценил Ади у этой «очень сильной писательницы», помещаемой им в тогдашней венгерской литературе сразу после крупного прозаика Жигмонда Морица.

История давно рассудила спор о месте и значении Маргит Каффки не в пользу охранительного литературоведения. И страницы эти предпосылаются роману «Цвета и годы» (1912) скорее, чтобы раздвинуть его сюжетные пределы, чем для продолжения спора.

Маргит Каффка прожила недолгую жизнь. Она была куда моложе своей героини, излагающей собственную судьбу, когда ее вместе с маленьким сыном скосила смерть: свирепствовавшая в конце первой мировой войны испанка. Но многое из описанного в романе и ей довелось испытать.

Происходила она тоже из обедневшей дворянской семьи, из самых захолустных мест того европейского захолустья, каким в свой черед была империя Франца-Иосифа, особенно ее окраины, — из северо-восточной Венгрии. Когда-то здесь ключом била жизнь, светская и политическая, развертывалось дворянское сопротивление Габсбургам. Но с поражением революции 1848 года возглавившее ее венгерское дворянство лишилось былых вольностей и привилегий. Страсти перегорели, а наследственные состояния разлетелись в дым. И матери писательницы, чтобы поправить расстроенные дела, пришлось поступиться фамильной гордостью и, предваряя судьбу героини романа, выйти за простого адвоката без роду, без племени.

Адвокат, однако, вскоре покинул сей несовершенный мир, и будущая писательница была шести лет отдана в католический детский приют, где и получила образование. Восемнадцатилетней девушкой с дипломом учительницы начала она самостоятельную трудовую жизнь, которую ее героиня прочит для своих дочерей, на них возлагая собственные рухнувшие надежды. Потом — замужество (1905). Муж — барон… «Баронесса Фрёлих»: вот за какой подписью, импонировавшей слуху иных читателей, появляются ее первые рассказы, — в том числе в довольно известном тогда журнале «А хет».

Барон, правда, был не какой-нибудь праздный аристократ, а инженер-лесоустроитель, лесовод… Тем не менее настоящей душевной близости с ним не получилось, и последовал развод. Второй брак — с биологом Эрвином Бауэром, младшим братом писателя Белы Балажа, оказался удачней. Литературные, естественно-научные, социологические интересы Маргит Каффки встретили у него сочувственное понимание, столь необходимое женщине, которая жила не только жизнью сердца, но и напряженной жизнью ума.

К тому времени обрела писательница и публичный форум, более достойный занимавших ее идей об участи и призвании женщины в отсталом, распадающемся полуфеодальном обществе. Это был журнал «Нюгат», оставивший по себе добрую память в истории венгерской литературно-общественной борьбы. В противоположность замкнувшейся в косной «восточной» неподвижности чиновно-помещичьей Венгрии (которая и героиню Каффки не хочет выпускать из тины прошлого) «Нюгату» внятна была прогрессивная культура, литература Запада («Запад»: это и означает в переводе его открыто полемичное название).

При этом «Нюгат» не оставался глух к социалистическим веяниям. Сама пламенно-трагическая поэзия Эндре Ади, которая прежде всего прославила журнал, стала живым руслом связи между искусством общегуманистическим и социалистически идейным — между «Нюгатом» и социал-демократической газетой «Непсава», где печатал он свои зовущие к переменам стихи, прямо называя в них рабочих «кровными братьями».

Не могла не чувствовать себя их кровной сестрой и Маргит Каффка, по рукам и ногам связанная новыми, цивилизованными грабителями: книгоиздателями. Литературный труд не мог прокормить, а преподавательский — не оставлял времени для творчества, для пищи духовной. «…После долгой торговли и поношений — тысяча крон за полугодовую публикацию в еженедельнике со всеми изданиями и переизданиями в придачу. Нет, никогда не напишу я этого третьего романа! — изливает она душу в одном письме. — Пять месяцев подряд спать по четыре часа в сутки. И так бедствовать, мучиться все время». Каффка была настоящим пролетарием — «пролетаркой» — умственного труда. К социалистическим идеям ее подводил сам образ жизни, формируя образ мыслей.

Отлично знаменует ее умонастроение, внутреннюю эволюцию в десятых годах стихотворение «Рассветные ритмы». Написалось, вырвалось оно почти одновременно с романом «Цвета и годы», под свежим впечатлением «кровавого четверга». Такое наименование, подобное нашему «кровавому воскресенью», получил в Венгрии день 23 мая 1912 года, когда в Будапеште была разогнана рабочая демонстрация. Событие это глубоко повлияло на всю общественно-литературную атмосферу.

(Перевод В. Корчагина)

Женская свобода неотделима, иначе говоря, от общей, социальной. Без этого всякие разговоры о женской эмансипации так и останутся разговорами: пустыми словами. Не случайно и во внутренних спорах в «Нюгате» Маргит Каффка всегда брала сторону тех, кто искал перводвигатель художественной красоты в социально-гуманистическом начале. В 1918 году сама она считала себя уже социалисткой, желая быть рядом с мужчинами в интернационалистской, антивоенной борьбе.