Оливье Ролен - Порт-Судан

Когда рвется нить, связывающая воедино две жизни, никогда не бывает абсолютно правой стороны. Она, допуская, что далеко не простодушна, может, невольно бывала коварной, а он, от кого можно бы ждать умудренности опытом, был удивительно наивным. Сначала она раскрылась навстречу пленившим ее тайнам, вдохновилась на миг романтической глубиной, в которую они погружались, но очень быстро, может даже с самого начала, она распознала там силы, неподвластные ей, — ей же нравилось подчиняться лишь мимолетно, а это колдовство угрожало ее комфорту, приятную власть которого ее научили ценить. Он же думал, что раз уж не избежать суровости жизни, то надо ее хотя бы смягчить, даже принять и мудро провести в трогательной и нежной компании, что облегчит ему эту ношу, — как вдруг он вновь оказался в одиночестве, куда более горьком, чем то, что он знал до этого. Все свои старые поражения он самонадеянно и, может, малодушно хотел забыть в этой любви, дающей на время новые дух и тело, а они возвращались и изматывали его, только уже возросшие и преумноженные, навсегда запечатленные этим чистым губительным ликом. Что касается ее, то, вполне возможно, она продолжала любить его, но так, как любят какой-то предмет, который, не будучи неподвижен, все же живет совсем другой, уменьшенной жизнью: воспоминание об одном умершем, какая-то картина, книга, музыка. Возможно, она любила его глаза, но не как живые, полные беспокойного огня, а, скорее, как красивые, переливчатые крылья бабочки, пришпиленной к доске, которые нечаянным жестом рука обратила в пыль. Они были каждый сам по себе в своем возрасте — как края раны, которые, вместо того чтобы зарубцеваться и превратиться в единую плоть, остались разверстыми.

Не знаю, удается ли мне передать эти замирания сердца и крушения судьбы, которые я представлял очень ясно. Сейчас, когда я вновь спустился по шкале параллелей до обжигающего побережья, где и закончу свои дни, далеко от всех Парижей, реальных или вымышленных, мне самому это кажется не таким достоверным: последнее письмо А. скрывается в тумане, а восстановленные буквы расплываются, почти исчезая. Может, я придумал это? Иногда вечерами, наедине со своей керосиновой лампой, когда во тьме раздаются крики мучеников из дома Б., напившись поддельного алкоголя, я представляю, что я — это А., мы не два разных человека, а два состояния, два этапа одного и того же человеческого пути, а Порт-Судан всего лишь версия, инфернальный вариант Парижа. Со временем я создал для себя образ исчезнувшей, не менее точный и облаченный в плоть, чем забытье оставляет в памяти от женщины действительно знакомой. Я могу поверить, что когда-то давно встретил ее бесчувственный взгляд, мы ужинали в ресторане в Латинском квартале, затем она шла ко мне, и, боясь спугнуть ее, я сначала очень нежно, очень осторожно и очень долго ночами лишь целовал ее в шею, в нежную душистую кожу между ухом и ключицей. Я могу поверить, что вел ее за руку вдоль сырого песчаного берега на закате дня, в розовой дымке брызг, и мы любили друг друга в самых разных местах, одно из которых — комната, где на стенах рябили и танцевали отблески волн. Я могу поверить, что она без колебаний и не дрогнув слабой рукой вонзила кинжал мне в шею. Все это мое счастье или, скорее, мое несчастье — и неважно, пережил я это на самом деле или восстановил из верности моему другу.

Оставим это.

Уриа рассказывала мне о холодных утренниках, когда он кормил птиц, и она упомянула об одинокой фигуре старика — о нем А. говорил вскользь, — об одном из этих сумасшедших орнитологов, обсыпанных пометом, окруженных вихревым танцем перьев, с горстью зерен или крошек на кончиках покрасневших пальцев, из тех, кого можно встретить в городских садах. Однажды, когда дул ледяной северный ветер, разгоняя облака в кобальтовом небе, мне случилось гулять в Люксембургском саду. Обнаженные деревья отбрасывали полосатые тени на синюю стену и походили на нервы, сожженные и закальцинированные заживо. Однако на концах каштановых побегов уже виднелись набухшие маленькие карминно-лаковые шарики почек; открыв их, можно обнаружить там едва заметный, невероятно крохотный, сжатый, смолистый листочек, нежно утверждающий неотвратимость будущего, но не человеческого будущего. Тени были длинными и бледными, на закате солнца вспыхивала искорками коротко стриженная трава, отблески сверкали в стеклах окрестных домов. Застывшая струя воды посреди водоема вздымалась, как кристаллический султан.

Аллеи были пустынны, всех напугал северный ветер, но издали я заметил оперевшегося на балюстраду напротив статуи Лауры Авиньонской [23] Лаура из Авиньона — героиня сонетов Петрарки. друга птиц. Черная шляпа, коричневый шарф, куртка на меху, вельветовые брюки и большие галоши; изможденное лицо, красноватые темно-карие глаза, борода в птичьем помете. Когда я подошел к нему, он как раз доставал съестные припасы, предназначенные для клювов, — корки хлеба и кусочки сала. Я сразу понял, что этот человек судил обо всех (было бы преувеличением сказать о себе подобных) не столько по их отношению к пернатым, сколько по той похожести на них, которую они, на его взгляд, являли (сам же он имел вид старого, довольно облезлого ястреба). Должно быть, меня он мысленно тоже отнес к какому-то виду крылатых, поскольку не испытал никакого затруднения в разговоре со мной, хотя в это время вокруг нас бились целые тучи маленьких прожорливых опахал. Я думаю, окончательно сразил его тот факт, что я не обижаюсь на его компаньонов, наградивших и меня беловатыми пятнами испражнений.

Друг птиц интересовался перипетиями человеческих жизней лишь в зависимости от того, какое место они занимают в природных явлениях — куда более обширных и мелких в то же время. Ежедневно на своем наблюдательном посту, разве что кроме дней, когда шел сильный дождь, он удивительно цепко отмечал все движения и перемены — листья, свет, облака, — все те изменения, имеющие в конце концов последствия для вида и настроения его подопечных. Люди лишь случайно пересекали поле его наблюдений, добавляя туда чаще всего ненужные волнения, то, что в естественных науках называют помехами. Он их регистрировал лишь в зависимости от орнитологического интереса. Тот спугнул воробьев, а вот у этой глаза, как у поползня, и т. д. Впрочем, надо знать, что птиц он четко разделял на ходоков, к которым испытывал неприязнь, и на прыгунов, которых нежно любил. Ходоки — это те, что передвигались по земле подобно людям, тяжело ставя одну ногу перед другой: в основном, голуби, вороны и сороки. Эти были лишь типом неудавшихся динозавров, тупые увальни. Что с того, что они умели летать, этого отрицать нельзя, в какой-то степени это было ошибкой или насмешкой Создателя. Как только они проявляли намерение присоединиться к дружеской трапезе, он их прогонял без промедления. И все же он делал исключение из этой позорной категории для водоплавающих птиц — уток и чаек, которые переваливались так же смешно, как и те, когда топтались на газонах, но, оказавшись на воде, тотчас обретали элегантность и даже утонченность благодаря двойному отражению. Настоящими птицами были все же те, что двигались беспрестанными толчками, будто получили электрический заряд в лапки, а прыгая, держали лапки вместе: воробьи, синицы, малиновки, зяблики, зеленушки, лесные завирушки, уж не говоря о быстрых пеночках и других овсянках, о которых авторитетные труды упоминали лишь в связи с Венсенским лесом, а он с негодованием отмечал, что часто встречал и кормил их по весне здесь, совсем рядом со статуей Лауры Авиньонской.