Оливье Ролен - Порт-Судан

Я хорошо знаю, что такое смерть, знаю, потому как на том жизненном этапе я с ней не раз уже встречался, и я утверждаю, что она не оставляет таким душевно разбитым, как уход. В ней даже есть зловещая нежность, нечто безвозвратное: бесполезно восставать против нее, умолять ее повернуть вспять. В то время как решение покинуть вас принял человек, причем человек, который не желал вам зла, — даже тот, кто желал вам добра, всех возможных благ, как думалось, наконец, тот, кто вас любил. И эта неслыханная перемена добра и зла, смена ролей настолько непонятна, что обезумевший разум не в силах ее постигнуть, еще меньше — допустить, и он изнуряет себя напрасной верой в то, что взятое вернется вновь, разъединенное вновь соединится, поскольку одного слова достаточно было бы от той, что не имела больше нежных слов и нежная мысль которой заботилась о вас, как о самом дорогом для нее. Разве может так быть, что сейчас ее решение оставляет вас почти мертвым, а она продолжает идти своей дорогой, бесчувственная к вашим крикам? Разве может так быть, что она совсем не огорчена из-за того, что страшно ранила вас, — та, которая так беспокоилась из-за пустяковой неприятности, случившейся с вами, та, которую вы утешали поцелуями при малейшей царапине, при судорогах, что часто бывали у нее по утрам?

Устанавливая связь между прошлым и настоящим, в чем-то имеет смысл так себя спрашивать. Разве можно из-за прошлого говорить о невозможности настоящего, это только акт обратной мысли, и каким бы парадоксальным и болезненным он ни был, его надо исполнить: то, что есть, сводит на нет прошлое, что казалось им. То, что происходит сейчас, — доказательство того, что это происходило всегда, только скрыто. Это верно, по крайней мере, для дел чрезвычайных и потому прекрасных, какими и являются любовь и война, когда (не случайно, впрочем) употребляют беспощадное слово «предательство»: тот, кто бросает своего товарища под пулями, тот, кто выдает его вражеской охране, — он предавал всегда, он всегда был трусом и доносчиком. А любовники — тот, кто внезапно бросает другого, истерзанного и валяющегося в пыли, как мертвого воина в Илиаде , он есть и всегда был сукиным сыном или вавилонской блудницей. Именно так.

По крайней мере, таково было мое сентиментальное восприятие. Я уже сказал, что был молод. Но с тех пор я знался только с портовыми девицами, что не обязательно значит с проститутками, да и то было довольно редко: просто они не ждали, чтобы им рассказывали сказки. Во мне была безвозвратно утеряна какая-то способность верить и заставлять поверить. Итак, у меня были молчаливые любовницы, проживающие между Порт-Саидом и Лоренцо Маркесом. Одна из них курила трубку, у другой был ручной питон, третьей доводилось читать «Опасные связи» [12] «Опасные связи» — любовный роман французского писателя XVIII в. Пьера Шодерло де Лакло. в английском переводе. Это воспоминания. И была еще моя невеста с корабельных развалин. Я не так уж требователен к предмету счастья. Просто я преждевременно постарел, в то время как А., что его и погубило, до конца оставался старым подростком.

Я снял комнату в отеле-полулюкс, что в Латинском квартале. Каждая улица там, каждая пядь тротуара напоминали мне об ушедших годах, и в то же время они были далеки, стали почти такими же легендарными, как дни Коммуны или июнь 1848 года. Расположение улиц осталось прежним, с основными ориентирами: фонтан Сен-Мишель, Сорбонна, театр Одеон, Люксембургский сад, Пантеон, библиотека Сен-Женевьев, Эколь Нормаль… Но внутри этой геометрии все казалось тщательно разобранным, а каждая деталь заменена чем-то новым и поддельным. Там, где я помню, был книжный магазин — сейчас магазин готовой одежды, старое кафе уступило место фаст-фуду, двери, что раньше открывались в прохладу дворов, отныне заперты электронной сигнализацией. Впрочем, дворы — это не пустяк: там прятались от полицейских, там укрывались для тайных свиданий и обменивались первыми поцелуями, там просто гуляли. И не было ни единого маленького жалкого ресторанчика до окрестностей Сен-Северин, который, оставшись таким же маленьким и невзрачным, не превратился бы в столовую для туристов.

Париж — тот, в котором мы выросли, — был еще близок к Парижу начала века, там встречались полицейские в пелеринах, дующие в свой свисток, автобусы на платформе, трогающиеся с места, когда кондуктор дергал за цепочку, что ужасно походило на спуск воды. В метро сновали красные и зеленые вагоны, а сиденья из узких дощечек чем-то напоминали пляжные, водитель, весь в букете искр, нажимал на фарфоровые рукоятки рычагов, в тоннелях были надписи: Дюбо Дюбон Дюбонне [13] Dubo Dubon Dubonnet — знаменитая реклама аперитива марки «Dubonnet». , под белыми фаянсовыми сводами стояли компостеры, и были почтальоны на велосипедах, и буксиры на Сене — как с полотен Марке. Мощеные дороги придавали улицам вид чешуйчатых сардин, заводы, поглощающие и изрыгающие потоки рабочих в синем, изгибались драконьими спинами прямо посреди города, промышленного и в то же время деревенского, потому что, мне кажется, было куда больше деревьев, а в фонтанах Вальяс слышалось журчание воды на площадях. Сена протекала еще не среди автомагистралей, а дороги не замкнули двадцать округов в арену из бетона.

Возможно, моя изоляция да и тот склон, по которому отныне катятся мои годы, банально уносят меня к сверхуслужливым воспоминаниям того, что время уже стерло. Хотя, я думаю, не напрасная ностальгия воскрешает их во мне. Было неизбежно, что все поразит меня, когда я снова увижу эти места после четверти века отсутствия, но раз это прошлое просится под перо и сегодня, когда я вновь далеко, сейчас уже точно навсегда, под молотобойным солнцем Африки, то лишь потому, как мне кажется, оно должно было звучать в письме, что сегодня я так тщательно пытаюсь восстановить. Потому что образ Парижа с черно-белых фотографий, подернутый дымкой вдали, — он знал этот Париж, он был им образован и отшлифован, а она — нет. Дело даже не в образе как таковом, а в истории, вибрирующей внутри его линий, его поверхностей, в эхе, звучащем в его формах; тот дух эпохи, что сохраняется в памяти и воплощается в материальной оболочке города. Тогда, в Париже нашей юности, еще можно было утверждать, что есть великий народ. Такие имена, как Пеги [14] Шарль Пеги (1873–1914) — французский поэт, писатель. Автор произведений, посвященных Жанне д’Арк. или Марк Блок [15] Марк Блок (1886–1944) — знаменитый историк, участник Движения Сопротивления. Расстрелян фашистами. , Жак Декур [16] Жак Декур — преподаватель лицея. В 1944 г. был схвачен фашистами прямо в классе во время урока и расстрелян. Одна из улиц в Париже носит его имя. или Жан Кавай [17] Жан Кавай — преподаватель математики и логики. Участник Движения Сопротивления, убит в 1944 г. , еще не стали совсем неуместными. Это не значит, что мы были рядом с этими именами: просто, они что-то значили для нас, они были значительной частью нашей культуры. Гуляя по улицам, куда глаза глядят, рассеянно разглядывая людей, и особенно вечером, праздно шатаясь, машинально глядя на то, что стало с великим образом, всеобщим и родным одновременно, огромным сверкающим полотном картинок, простертым повсюду, проникшим в каждый закуток, уравнивающим и маскирующим все, я понемногу улавливал несомненное: все это кончилось, больше не стоял вопрос ни об истории, ни о морали, ни даже, серьезно говоря, о политике — все это безнадежно устарело, как наши седые волосы.