Оливье Ролен - Порт-Судан

Если он и сохранил воспоминание об А. и об исчезнувшей, то лишь потому, что она, такая хрупкая и грациозная, такая робкая с виду и всегда в черно-белом, напоминала ему белощекую синичку — не надо путать с черноголовой синицей, куда более вульгарной и нахальной. Что касается моего друга, то он долго был для него лишь типом, сопровождающим синичку, но ее отсутствие быстро превратило его в голенастую больную птицу — скажем, в цаплю, вымазанную мазутом. В его речи запутанно перемешивались анекдоты из жизни людей и обстоятельства из жизни парка, куда более обширной и в чем-то более спокойной, и разные звукоподражания — посвистывания, чириканья, трели, щебетания, пощелкивания, предназначенные для привилегированных собеседников, поэтому за его разговором следить было довольно сложно. Он вспоминал об одной встрече, свидетелем которой оказался: это было весенним днем — лучи солнца, как сверкающие рычаги, приподнимали темные, тяжелые тучи, похожие на надгробные камни; незадолго до этого разразился сильнейший ливень, оставив в воздухе волны запахов земли и сырой травы, а еще блестящий цинк крыш, радугу, расплывшуюся над башнями Сен-Сюльпис. Он ожидал ее, спрятавшись за какой-то деревянной будкой с островерхой крышей, с резьбой, как у избы, что возвышалась в конце аллеи с дорожкой для педальных машин; увидев ее издали, посмеиваясь над тем, как она озиралась вокруг, и над разочарованием, что не видит его, — она слегка хмурила брови, и тень омрачала ее гладкое лицо цвета слоновой кости, — он забавлялся и радовался тому, что ее недовольство затем удвоит радость встречи. Скорее всего, они не виделись какое-то время. На ней были зябко запахнутая толстая куртка, джинсы, ботинки, черные перчатки: полностью в черном, лишь блестели ее глаза, зубы, бледные губы, и тонкая нить жемчуга едва угадывалась на шее. В последний миг он выскочил из укрытия, подтолкнул ее, она же топала ногами от испуга, и они долго стояли, страстно, жарко обнявшись, как пара, которую ничто не сможет разлучить до самой смерти.

Я говорю и пишу это со слов друга птиц. И я уверен, что в данном случае они совпадают с мыслями А. и, может, даже с ее. Странно сознавать, как люди, даже не глупые, строят иллюзии о значимости своей жизни. Ведь в тот миг, когда они стояли, тесно сплетенные под бело-розовыми свечами цветущего каштана, она уже предала его в душе, и когда она предаст его однажды, разлучит их не кинжал смерти, а пошлость буржуазной жизни. С того самого мига, как они полюбили друг друга, во всей силе и мощи любви уже было зерно обыкновенного предательства, что тайно ее разрушало и уродовало, и однажды оно все же случилось, а те, кто не понимает, о чем я говорю, — знаю, таких будет немало, — пусть простят меня, но я создал для себя такое, может слишком категоричное, понятие о страсти.

В тот день под весенними деревьями переставал накрапывать дождь, под распускающейся листвой, почти черной от жизненной мощи сока, усеянной блестящими жемчужинами ливня, — в тот день и во все другие дни он безумно полагал, сжимая в объятиях легкое тело любимой женщины, что это и есть обещание новой жизни, брызжущей и достаточно сильной и свежей, чтобы остановить смерть, зарождавшуюся в нем, в то время как она как раз и была той, кем смерть начала свое дело еще задолго до дня, когда она его действительно забрала; унося его медленно и неотвратимо, за один сезон, как засуха и тление захватывают прожилки листьев, по которым они некогда были сложены.

Друг птиц наблюдал за падением А. в преисподнюю отстраненно и с чувством рассеянной симпатии. Для него это было событием, занимающим свое крошечное место в большой, гораздо более значимой драме уменьшения светового дня. Этот прохожий, казалось, обращаемый в прах, сжигаемый день за днем на медленно горящем внутреннем костре, был для него лишь второстепенным персонажем больших климатических изменений: он был, как и все остальное, описанное в стихотворении нашего дорогого Гийома, «покорен знаку герба осени» [24] Строка из стихотворения Гийома Аполлинера «Знак». «Знак осени мой герб, он страж мой и вожатый…». (Пер. И. Кузнецовой.) . Однажды он больше не увидел рядом с ним женщины-синички. Случилось это примерно в то время, когда под ногами катались блестящие красно-коричневые каштаны, выпавшие из раскрытых оболочек, — мясистые, облаченные изнутри белой шелковистой кожицей. Тонкая огненная каемка уже начала подтачивать каштановые листья, лопасти которых в центре были еще темно-зелеными, окруженными желтым кадмием. Бледно-золотые монетки сверкали посреди стрельчатых ветвей лип. Летняя пыль еще ощущалась среди аллей, там, где бегали дети, где раздавались их крики, где мельтешили воробьи с дрожащими крыльями и взлохмаченными перышками. В сумерках виднелись красиво громоздящиеся, обрамленные медным нимбом облака.

Позже ослепительный цвет смерти уж охватит листву, листья оторвутся и опадут, описывая в туманном воздухе скользящие круги, словно бумажные самолетики, что запускают школьники. От порывов западного ветра, несущего паруса дождя, вздыбятся высокие ветви подобно корабельным мачтам. Расправив крылья, почти неподвижно под чередой низких, серых, мягких туч пролетят чайки. И весь парк, исхлестанный бурей, обретет вид океана. Его же увидят шагающим в одиночестве по мокрым аллеям парка — руки за спину или глубоко в карманах, слегка ссутуленным, опустившим глаза долу. Я подумал — как высаженный на берег моряк, погруженный в меланхолию воспоминаний о морской зыби, то несущей, то бросающей, а потом вновь забирающей его тело, сжимающееся, разжимающееся, бьющееся, как сердце в ритме больших колыханий воды. Отныне безжизненное. О, смерть, старый капитан.

В последующие дни под почерневшие и обнажившиеся деревья резко слетят водовороты листьев: каштанов — цвета табака, лимонно-перламутровые — лип, платанов — разноцветные, начиная с зелено-виноградного, переходящего к красному, цвета бычьей крови. И движения, и пируэты, и кульбиты, что они проделывают, касаясь земли, и звуки, что они издают, тоже не одинаковы, их множество, — объяснял мне друг птиц: кружевные листья платанов, более твердые и прожильчатые, издают жесткое поскрипывание, в то время как от мягких, покрытых пушком листьев лип исходит сладострастный звук смятого шелка. И запахи их не имеют ничего общего: аромат заплесневелого чая, жженой бумаги, молотого перца — воробей в них, конечно бы, не ошибся. Его лицо, сила его лица, прожилки, испещрявшие его, стирались постепенно, как и обнажались деревья.

Свинцово-снежные купола взмывали, а затем разрывались в небе, пронзенном изредка бездонными голубыми колодцами. Подобно комете, туда врывалось солнце. Дети сейчас были одеты в разноцветные куртки, шарфы и перчатки, они резвились, пиная груды опавших листьев, вздымая фонтаны красно-коричневых бликов. Случалось, тот одинокий прохожий задерживался на мгновение, глядя на них, зачарованный, наверное, видом этой бурлящей жизни, которой — он был отныне уверен — уже никогда не даст, ему навсегда отказано в возможности продолжить свою жизнь в чьей-то другой. Он, безусловно, предчувствовал, что это — приговор, против которого он больше не мог восставать и который он даже пытался принять, будто какой-то скрытый и забытый дефект в нем самом каким-то загадочным образом оправдывал этот приговор.