Оливье Ролен - Порт-Судан

Злоупотребление ли алкоголем было первопричиной душевного нокаута моего друга, или таково было проявление ранее случившегося несчастья — об этом пространно рассуждали Диафуарусы [9] Диафуарус — персонаж комедии Мольера «Мнимый больной», тип лжеученого, врача-шарлатана. от психиатрии во время своих утренних совещаний, на которые Уриа, конечно, не была допущена, но их отзывы доносились до нее через старшую медсестру. Мне же казалось, что она, Свобода, рассуждала куда более мудро, полагая, что каждый человек несет в себе с самого рождения потенциальные причины своего падения или взлета, они перемешаны между собой, как битые карты. Чрезмерное питье можно назвать его драматичной программой, в то время как безудержное веселье было другой ее стороной, одно катится в полный мрак, другое же устремлено к свету, как и у каждого из нас, но в его случае куда более деспотично и полно, чем у большинства. Уриа говорила о таких неуловимых и не совсем понятных вещах, употребляя слова и орографические [10] Орография (от греч. Oros — гора) — описание различных элементов рельефа с точки зрения их конфигурации. метафоры, может, навеянные горами Нумидии, откуда происходил ее род. Все люди, — говорила она, — имеют такую двойственную склонность, только у одних эта грань размыта, как у рек, где вода течет мирно, в то время как в других малейший дождик пробуждает бурные потоки, сметающие все на своем пути.

Я не мог не связать то, что поведала Уриа, с подчеркнутыми инсинуациями консьержки. Ночью слышались не только звуки любовных ласк, на которые намекала старая карга, но в последнее время их совместной жизни это были еще и отголоски сильнейших ссор, и скорее даже не ссор, а его криков и проклятий, стук падающих предметов, иногда даже звуки ударов. Я не мог допустить несправедливости по отношению к исчезнувшей, да и по отношению к А. тоже, не мог проигнорировать эти признаки, натолкнувшие меня на мысль: мой друг погрузился в такую спираль боли, которая в конце концов сделала общение с ним невыносимым. Я не должен был игнорировать свидетельства и против него — не столько для того, чтобы быть правдивым, сколько из уважения к этой правде, бывшей для него превыше всего, правде любви, в которую он вовлекал ее и которая мне мешала, даже если бы я и попытался, обвинить ее. И эта же истинная любовь принуждала меня искать причины заблуждения, в порыве которого он отдалился от нее, даже выступил против нее (иначе говоря, против себя), — в страданиях от ее молчаливого одиночества, в коем она замыкалась, и, наконец, тот факт, что она все меньше отдавалась ему, вопреки всякой видимости. А может, он даже в какой-то мере предвидел, что в конце концов случится: и раз уж боль, которую она причиняла, все росла, он поспешил опередить приближающееся, как он чувствовал, несчастье. А могло быть также, что эта ярость, это неистовство были последними безумными попытками восстановить равновесие в пошатнувшейся любви самыми неверными средствами: так некто, потеряв терпение, швыряет наземь часы, которые пытался починить, и вдребезги разбивает хрупкий механизм.

Уриа не знала ничего определенного о катастрофе, обрушившейся на жизнь А.: он совсем не откровенничал с ней, а она и не добивалась этого. Ей было лишь известно, что, после того как его оставила женщина, ему показалось, что мир больше не стоит тех усилий, которые надо прилагать, чтобы выжить. Так, — сказала она, употребляя на этот раз уже другую метафору, — жизнь для него стала такой же тяжкой и удушающей, как воздух, которым мы дышим, — для рыбы, вытащенной из воды. По ее мнению, он начал пить потому, что какой-то скрытый надлом с самого начала дал трещину и разрушил то, что стало для него дороже всего, — жизнь с этой девушкой. Вполне возможно, то, что сначала было лишь проявлением скрытого отчаяния, постоянного страха перед разлукой, которая уже ощущалась в словах и даже в любовных ласках, казалось, отрицающих ее, затем оно же и явилось поводом или последней причиной разлуки. Уриа пришла к такому убеждению во время одного из редких откровений А.: однажды утром, когда она принесла ему завтрак, он стоял прижавшись лбом к стеклу; светало, был час, когда груды опавших листьев в парке, казалось, испускают сиреневатый свет, тогда как белые фасады домиков с закрытыми ставнями и падающими на них тенями ветвей походили на зебр, все вместе создавало впечатление какой-то синеватой заброшенности, он сказал, что это напоминает ему военный ландшафт. Казалось, он плакал. Можно ли понять, когда воюют с тем, что любят, — спросил он. Поскольку Уриа ответила — нет, он сказал, что, однако, женщина, покинувшая его, потеря которой ввергла его в такое отчаянное положение, в коем он пребывал и поныне, постоянно пыталась избавиться от любви к нему.

Так, с самых первых дней она истязала себя и мучила его, и казалось, что даже в страсти она заряжается какой-то неистовой мазохистской энергией, с тем чтобы лишить эту страсть будущего. И это извращение любви было настолько странным и даже патологическим, что иногда он спрашивал себя: может, в тот миг, когда покидала его, она воображала, что влюблена в него более, чем когда бы то ни было, и даже если это и не так, просто для нее это был единственный способ искренне любить, и способ этот заключался в том, чтобы лишить объект любви реальности и плоти, ему принадлежащей. Он сказал Урии, что ему казалось нелепым и подозрительным упорство, с каким она рвала безвозвратно все живые связи, соединявшие их, но сохраняла без его согласия все сувениры, накопленные ими за долгие годы совместной жизни, — фотографии, письма, стихи, подарки, привезенные из путешествий, засушенные цветы, собранные на обочинах дорог, крохотные ракушки с блестками слюды или с едва видимыми тигровыми полосками, напоминавшие о долгих безмятежных часах, проведенных в прогулках рука в руке по мокрому зеркалу береговой линии (она в своем платье в черно-белую клетку), где оставались бесчисленные следы на песке, отпечатки — одни легкие, другие более четкие, но давно уж смытые, и никогда уж их не увидеть рядом; между тем он не успокоился, пока не выбросил или не сжег все эти предметы, малейшая их крупица разрывала его сердце на части. В ужасе ему думалось, что тем самым она хотела воздвигнуть какой-то мавзолей интимных вещей, погребальную ладью, на которой его отсутствие уплыло в вечность, окруженное вещами, оставленными после пронесшейся жизни.

Он говорил, что предполагал эти странности, эти посягательства на жизнь, но и допускал, что его толкование было неверным; может, он отдавал предпочтение именно ему, потому что так оберегал воспоминание об их истории, по крайней мере, от банальности, хотя были возможны и другие, куда более вульгарные соображения — например, что она сама сознавала свое стремление отнюдь не к страсти, а к комфорту и скрывала это под маской мнимых неврозов. В действительности, упорное молчание, в котором она так быстро замкнулась и которое А. от бессилия и разочарования уже не хотел сломить, навсегда помешало ему узнать, был он предан личностью чрезвычайно сложной, противоречивой и уязвимой или, напротив, приземленной и буржуазной. А могло быть, что именно из-за неспособности смягчить свой мучительный и вспыльчивый нрав и подавить властность и сумасбродство, из-за своей доверчивости в сочетании с эгоизмом и тщеславием власти над ней — из-за всего этого он сам стал творцом собственного несчастья. А могло быть также — и эта мысль была маленьким мучением в череде больших мучений, владевших им, — что он сам был неразумен и в конце концов слаб, потому что если неверие в себя является слабостью, то есть и другая слабость, куда более смешная, — никогда не сомневаться в себе.