Оливье Ролен - Порт-Судан

Консьержка созналась: ей доводилось иногда встречать исчезнувшую. Такое признание далось ей нелегко, потому что ничего плохого она сказать не могла. Действительно, та была очень молодой и бледной, прислуга не ошиблась. Была ли она красива? По ее мнению, это дело вкуса, но если кому-то нравится такой тип хрупких фарфоровых девушек с темными печальными глазами, то да, она была очень красива. Ей же она казалась худой как щепка. Впрочем, она ее едва видела, настолько шаги ее были легки и быстры, она пробегала украдкой, всегда в черном, на ногах белые тенниски, будто она приходила или покидала какое-то тайное место. Все же много раз, когда она «убирала этажи» по утрам, она «случайно видела их маневры», как она выражалась: А. — опершись о дверной косяк, она — уже на лестничном повороте, они обменивались воздушными поцелуями. И затем он очень тихо закрывал дверь, лишь после того, как хлопали ворота и он убеждался, что она уже на улице. Это был целый ритуал, их ежедневные утренние расставания, и казалось, это было репетицией их прощания навек.

Добровольный уход А. сделал его интересным. Узнали, что я был его другом, что я плавал и прибыл с отдаленного побережья Красного моря; думаю, все это придавало мне смутное сходство с Рембо и Конрадом [5] Артюр Рембо , французский поэт, и Джозеф Конрад, английский писатель, в творчестве которых явно представлена тема морской романтики. . Меня несколько раз пригласили ужинать, и я имел неосторожность прийти. Навстречу мне вышла группа женщин: одни были нарумянены, другие, напротив, бледны, как копии с предрафаэлевских полотен. В конце концов, какая разница. Мой дорогой, — говорили они, взяв меня за руку и не сводя с меня прекрасных, полных слез глаз, — какое несчастье, какая потеря! Невзрачные мужчины, неряшливо вычурный вид которых выдавал в них богему, брали меня под руку, будто желая поддержать старого товарища в минуту испытаний. Вы без труда можете представить, насколько мне были чужды обычаи этого общества. Я и не знал, до какой степени там была принята за правило комедия, где мне отводилась роль Паяца. По наивности я думал, что безутешно скорбящие любили его, однако меня удивило, что никто из них не сохранил о нем никакого личного воспоминания, еще меньше — о молодой женщине в полутрауре. Вскоре я понял, что они едва здоровались при жизни. Он был совершенно чужим для них, лишь его исчезновение стало им близким, потому что оно ежедневно подчеркивало радость, почти тщеславие от самого факта их существования, от того, что вот они-то живы, и, вопреки всяким приличиям, они не уставали проверять это чудо остротами, сплетнями, прикосновениями.

Я думал, по крайней мере, они хоть немного ценят то, что он написал, раз они так притворно его хвалили. Вскоре я увидел, что ничего они не знают, а лишь смутно помнят несколько отзывов о написанном. Мне стало ясно, что их познания, касающиеся даже великих произведений, давно прославленных, не были ни прочными, ни обширными. Я, неискушенный и только что прибывший из своей пустыни, читал больше, чем они. Правда, я читал в зависимости от направления моих мыслей и даже фантазий одиночки. Они же пробегали то, что «следовало прочесть», то, чем был увлечен в течение недели или месяца полусвет, к коему они принадлежали и по причудам которого однажды это мог быть Сенека, а в другой раз — телезвезда, возжелавшая вдруг прибавить свое имя к несметному списку истинных литераторов.

В конце концов, и притворное почтение к А. длилось лишь до тех пор, пока я был им в новинку и служил развлечением. Как только я стал привычно прозрачным, подобно старой и часто носимой одежде, они тут же не преминули высказать все дурное, что думали об этом несносном, из-за своей гордыни отделившемся от общества, чья вычурная проза противоречила канонам хорошего французского вкуса. Ничтожное злословие было одним из амплуа этих людей. Озлобленность, считающаяся неведомой силой нервических темпераментов, не была, насколько я мог судить, причиной их злословия; скорее, скука, пустота, стадный инстинкт, а еще, наверное, неловкость, которую они испытывали в душе, понимая глубину своего равнодушия и признавая, что подлинный их вкус склонялся к бытовым романам, высокопарной поэзии и помпезной живописи, вопреки модернистским веяниям.

Как я уже говорил, много читая, я не претендовал на знание того, что же такое литература; по крайней мере, я был убежден, что она не является тем занятием, благодаря которому живут эти люди. Иногда мне казалось, что человеческие существа — это большие статуи, полое и темное нутро которых грохочет и издает свирепый звук, отдающийся беспорядочным эхом, а писать — значит пытаться придать гармонию этому вольному хаотическому шуму. Мы обитаем под безмолвным величием неба, с гулом водопадов, завыванием океана, воем истерзанных зверей в темных пещерах. Это относится к безумию и смерти или, если хотите, к разуму и жизни, к той беспорядочной и заранее проигранной борьбе, что мы ведем с могуществом небытия; это просто передышка перед его явлением — перед тем, как нас заставят смолкнуть. А писать — это создавать музыку между гамом и вечным безмолвием. Я вполне допускаю, что в этих мыслях не хватает ясности; но существует ли она в таких вещах? Размышляя подобным образом, я представлял иногда это сходство, краткое, ослепительное и неописуемое, как вспышка молнии между тучами слов и головокружительным величием грозы.

Пусть насмехались над его гордостью, но благодаря этому я узнал, что мой друг не очень изменился за те краткие четверть века, когда наши пути разошлись. И потому был счастлив, вопреки всем неприятностям, какие ему выпали, ощутимым по едва завуалированному сарказму, с которым сейчас его вспоминали. Годы, что прошли, катясь к концу тысячелетия, между нашим отрочеством и возрастом мужества, были годами, когда не только давние добродетели, такие как порядочность, честность, душевная стойкость, перестали быть в почете, но когда даже сами слова, обозначающие их, потеряли живой смысл, когда порвалась нить истории, что связывала настоящее с античными временами, когда ясная осмысленная глубина времени была стерта текучкой бесформенного раздутого настоящего. Я понимал, почему так ненавидели гордость: она утверждала обособленность, то есть избранность того, кто ее отстаивал и не уклонялся от риска и долга, к которым был ею призван, в то время как суетность в ее современной вырождающейся форме обязывает лишь к раздутому бахвальству. Отныне гордость считалась болезнью, уже изжитой у правящих классов, такой как сифилис или туберкулез.

Зато деньги почитались чрезмерно. Когда я покинул Францию, считалось вполне приличным их не иметь совсем или, получив их случайно, просто пустить на ветер. Я был поражен, увидев, что биржевые курсы, процентные ставки, достоинства валют заняли на первых полосах газет и в беседах светских людей место революционного марша, что крупные аферисты завораживали воображение людей, плененных прежде героями, реальными или вымышленными, что, наконец, репутация человека, ранг, занимаемый им в умах других, зависели от расточаемых им богатств. А еще самый что ни на есть пошлый конформизм устанавливал правила и границы этого хвастовства: приветствовалась и восхвалялась отнюдь не экстравагантность, а, напротив, похожесть, клише во всем — в поведении, одежде, развлечениях, культуре и т. д., бесконечное их рекламное пережевывание отупляло умы.