Оливье Ролен - Порт-Судан

Прислуга сказала еще, что на стенах виднелись следы крови. Наверное, он поранился, ударяя по ним кулаками.

Уборщица не очень удивилась, когда, придя однажды в среду, как она это делала годами, увидела печати на дверях. Не очень удивилась, но расстроилась, это так. Позднее квартиру вновь должны были сдать, ее пригласили сделать генеральную уборку, вот тогда она и обнаружила письмо, не содержащее ничего, кроме изъявления старой дружбы, оно и привело меня с побережья Красного моря в Париж, ставший чужим, оцепеневшим от холода в конце зимы.

Кажется, я сказал, что корабли больше не садились на мель у Порт-Судана, как в других местах. Просто я так выразился, и это не совсем точно, потому что на самом деле коралловые рифы были усеяны обломками кораблей. Их было не менее двух на North Towartit Reef, французы его называют Силайе, три — по соседству от входного маяка, один — немного южнее, на Protector Reef, не говоря об Умбрии , корпус которой, набитый взрывчаткой, виднелся на поверхности, так что шлюпбалки были на уровне воды, она находилась в миле на норд-норд-вест от южного маяка Wingate Reef. Эти подтачиваемые ржавчиной монументы, о которые бились морские волны, окружая их радугой, казались линией древних укреплений, охраняющих побережье мертвого города.

Я всегда любил обломки кораблей, они — мое тщеславие. Я посещал их так часто, как мог, те, что несли караул перед крышами, зданиями, подъемными кранами, телевизионными башнями Порт-Судана, расплывающимися в дали пламенеющего воздуха. Зыбь, сначала заполняющая, а потом опустошающая эти замки из листового железа, создавала странную варварскую музыку из хрипов, свистов, урчаний, чмоканий, перемежаемых глухими ударами. В прозрачной воде изгибались мурены, свернувшиеся в недрах машин, вдруг раскручивались из колец в пятнистые хлысты и на поверхность устремлялись глотки, усеянные бритвенными лезвиями.

Однажды я был свидетелем отвратительного зрелища: несколько злобных дебилов, наемников портового бандита Нимура, бросили на растерзание этим монстрам щенка; как только первая бросилась на него и пролилась кровь, все тотчас превратилось в месиво кишащих мраморных змей, стремящихся сожрать друг друга и разорвать на части свою добычу. Я достаточно повидал за свою жизнь, и далеко не самого лучшего, но никогда я не забуду крики раздираемого на части животного, свирепый водоворот, хохот извергов, эхом отдающийся в развороченных железяках корабля, узел из бьющихся в пурпурной пене хищников, сплетенную плоть, раздираемую и раздирающую, никогда этого не забуду, потому что таков был лик Горгоны.

Хотя обычно в этих руинах на меня нисходило какое-то умиротворение. Обычно я ходил туда в компании женщины-данкалийки, наделенной грацией печальной и беспечной. Мы не разговаривали друг с другом, не касались друг друга, или почти не касались. То малое, что я знал о ее жизни, о проклятии, которым стала для нее красота, позволяло мне понять ее молчаливость; в моем же молчании, думаю, она уважала загадочность, определенно свойственную белым. Мы ходили по пустынным узким коридорам корабля, держась за руки. Легкий бриз давал на миг забытье от пекла. Я садился, она присаживалась на корточки, соединив тонкие руки под подбородком, я доставал из кармана губную гармонику и играл на ней; это был единственный случай, когда на ее лице появлялось выражение детской радости (даже в то время, когда мы занимались любовью — иногда мы все же это делали, — она сохраняла на лице безразличную маску), мы смотрели на птиц, парящих в пылающем небе, на колыхание радужных шляпок медуз, которых англичане называют «португальский кораблик» — длинные лиловые щупальца этих медуз могут причинить смерть. Нас можно было принять за сумасшедших или за призраки. Нам хорошо было друг с другом, я представляю, как одна пара входит в глубокую печальную воду, потому что мир вдруг казался исчезнувшим. Мы вместе отплывали к морям, никогда не ведомым людям.

Он стал таким, про кого говорят — развалина, — сказала консьержка; ее злобный вид мне не понравился сразу. Впрочем, страсть к сплетням пересилила подозрительность, что она питала ко всем посторонним в доме, потому она охотно ответила на все мои вопросы и даже сверх того. Ее непреодолимо влекло к самым непристойным секретам, она мне тотчас сообщила, что А. и его подруга имели обыкновение «создавать много шума по ночам». Затем, видя, что я не реагирую, и опасаясь, вдруг я не понял, добавила: и не только ночью, на них это находило хоть когда. Даже в полдень, — подчеркнула она: в ее глазах это казалось верхом развращенности. С этой точки зрения она могла себя поздравить с переменами в жизни моего друга: отныне в его постели было тихо. Общественный порядок выиграл, но ее любопытство, очевидно, потеряло: чувствовалось, что за показным удовлетворением крылась явная досада разочарования. Правда, другие шумы пришли на смену, конечно, не такие аморальные, как раньше, но тоже нарушающие спокойствие, — бесконечные шаги А., из-за которых все время скрипел пол, он по сотне раз проделывал один и тот же путь, пока она не выдерживала и не ударяла несколько раз в потолок: А. жил этажом выше. Или музыка — всегда одни и те же мелодии, она не могла их различить и обозначила как «печальные» и даже «скучные»; он их слушал, пока не начинали синеть окна от зари и не выкатывали баки для мусора во двор. Бедный, сейчас он уж никогда не будет шуметь, — добавила она сурово.

Шторы в его спальне, — сказала консьержка, увлекая меня во дворик, куда выходили его окна, — оставались задернутыми весь день. Он вставал не раньше трех-четырех часов дня, насколько она могла судить. По крайней мере, именно в это время она встречала его у почтовых ящиков в прихожей. Всегда не брит, с воспаленными, в черных кругах глазами: про него бы сказали — развалина. Но не эта ее жалостливая фраза вызвала во мне воспоминание о крепости и об изъеденном солью ржавом железе из моих снов, а вид ее рук — я как раз на них смотрел, когда она ее произносила, — они были толстыми, дряблыми, мраморной окраски: мурены. Из тела этой мегеры торчали мурены, а маленькие красноватые ладони — ножницы, жаждущие крови. И как только А. просыпался, а обычно это было непозволительно поздно, он без конца ходил к своему почтовому ящику: по десять раз в день, наверное даже в воскресенье, будто не знал, что уже целую вечность почту привозят два раза в день и только в будни. По мнению этой ведьмы, он отчаянно, глупо ждал письма, которое все не шло и так и не пришло никогда. Догадайтесь сами от кого, — сказала она, а ее физиономия светилась радостью и подлой хитростью.

Но даже призвав все обширные запасы своего красноречивого злословия, больше она ничего не могла добавить. Она никогда не сможет простить, что А. выбрал для своего ухода именно ту неделю, когда она уехала в провинцию к сестре, которой, как она попыталась уточнить, удалили «органы». И вот, из-за ошибки моего друга и этой несчастной родственницы, она лишилась участия в событии, которое могло бы стать апофеозом ее карьеры — эквивалентным триумфу для римского полководца. Выстрел, последовавший приезд полицейских, судмедэксперт, мерная лента, следы мела на полу, фотовспышки, носилки с накрытым покрывалом телом — все то, что она столько раз видела «по телевизору» в сериалах, произошло наконец «по-настоящему», на ее территории, под ее юрисдикцией, а она узнала обо всем этом лишь по слухам. Правда, она охотно предлагала мне их пересказать, чувствовалось, что изобилие этих рассказов сгладило бы в какой-то мере нехватку практической реальности. Я уклонился от ее предложения. Мне было совсем не важно знать, был ли на А. смокинг и подстелил ли он пластиковый чехол, чтобы не сделать пятен: все это детали, на которые обращаешь внимание пока молод, а потом уже знаешь, что смерть всегда похожа на смерть — пусть и с тем погребальным притворством, которое к ней добавляют. Меня интересовала не финальная точка, а утраченное послание, которое ей предшествовало.