Оливье Ролен - Порт-Судан

В любом случае, в тот день, когда он встретился с ней взглядом, он увидел свою смерть в ее глазах. И как это ни парадоксально, быть может, но он это понял и обрадовался: так радуется гусар, стремительно бросаясь на острие вражеской шпаги, или человек, выходящий на рассвете из дому, пряча в маленькой сумке два пистолета и направляясь сквозь клочья тумана на дуэль, с которой рискует вернуться лишь простертым на носилках, с накрытым покрывалом лицом. Конечно, это красивая смерть, мсье, — говорит она. По крайней мере, я желаю ему этого. И затем, легко вздохнув: думаю, он заслуживал этого, — не дав понять, чего он был достоин, прекрасного ли конца, или этой женщины, или же эти две связи вдруг совпали в ее голове, как, может, они совпали, потому что жизнь исчерпала себя.

Было еще нечто удивительное, незаметное с первого взгляда, на что незнакомец и не обратил бы внимания: все ее вещи были сложены так, будто подготовлены к отъезду или будто она только что вернулась из путешествия. Почти ни один ящик не был заполнен, хотя пустых в ее распоряжении было предостаточно, ее одежда была сложена прямо на столе или развешана на плечиках тут и там, в основном около полок книжного шкафа, где также были выстроены ее тенниски и ботинки. Не считая нескольких флаконов и баночек с кремом на туалетном столике в ванной, нигде не было ни единого предмета, принадлежащего ей лично. Будто ее поселение у А. было импульсивным, за что она себя тут же начала упрекать и что она постоянно переосмысливала. Речь не шла о том, чтобы поселиться тут, еще меньше о том, чтобы жить, — казалось, тут просто ее временное пристанище, как у кочевника, остановившегося у источника, который, как только иссякнет, будет тотчас же покинут.

И в этой сиюминутности, по мнению прислуги, не было ничего от фантастической склонности к движению, от радостного приглашения к веселью, совсем напротив: несколько раз она с удивлением обнаруживала, что А. уехал — об этом говорило отсутствие чемодана, его вещей и туалетных принадлежностей, — ее же вещи находились в опустевшей квартире все в том же состоянии и на той же дистанции, будто опасаясь всего, что их окружало. Прислуга рассказала мне, что А. уезжал довольно часто: например, чтобы писать. И в это время казалось, более чем когда бы то ни было, что она живет в доме мертвеца с опаской и почтением: ни к чему не прикасаясь, не занимая освободившегося пространства, будто все было покрыто чехлами от пыли, как в домах, покинутых живыми. Да, — говорила уборщица, — было такое впечатление, что А. мертв для нее, — и неизвестно, был ли он мертвецом страшным и пугающим или нежно любимым, без чего она не оставалась бы рядом, — в любом случае, он был существом из потустороннего мира, как и она (потому что вполне могло быть, что в странной связи, которая соединяла их, именно она была мертва, а он жив: она жила там как призрак, на какой-то миг оживленный любовью и исчезающий с первым пением петуха). По мнению прислуги, такое безумие являла собой эта застывшая готовность к окончательному путешествию, где каждая вещь была знаком. Но она могла и ошибаться: вдруг та была просто-напросто маленькой буржуазной барышней, лишь мимолетно увлекшейся А. и прекрасно сознающей, что никогда она не разделит с ним жизнь, это всего лишь интрижка, опыт, пока она не нашла кого-то более подходящего, чтобы воспитывать детей, — нечто типа складного дивана. В то время как богема, вы же понимаете! Ничего об этом не известно, а сейчас уже и невозможно узнать.

Корабли, останавливающиеся в Порт-Судане, все более редкие, как я уже говорил, маневрировали таким образом: следуя курсом двести тридцать четыре на северо-запад до маяка на Wingate Reef, они стопорили машину и шли по инерции на запад. Раньше, в имперские времена и даже еще в то время, когда я действительно исполнял свои обязанности harbour master , с корабля спускали веревочный трап, и лоцман, подходивший на маленьком паруснике, поднимался на борт, чтобы руководить конечным этапом входа в порт и швартовки судна. По правде говоря, нередко случалось, что он был полувменяем от водки или хата, и капитан корабля, закатив все подобающие приветствия и оказав все знаки почтения в цветистом стиле Тысячи и одной ночи , впихивал его в каюту с полным стаканом виски, в то время как двигатели запускали на малый ход вперед. Чиновники не видели в этом ничего плохого и не боялись, что их репутация пострадает, особенно если к дозе спиртного прибавлялись несколько долларов. А в случае посадки на мель в Порт-Судане о том не сожалели, не более чем в других местах; в целом, все были довольны. И вот эта эпоха (все же было бы большим преувеличением сказать — благословенная) уж давно кончилась. Отныне корабли становились на якорь за коралловым рифом, за той линией, где море аметистового цвета принимало цвет пожухлого бананового листа, что говорило о резком увеличении глубины. А вместо веревочной лестницы вдоль борта опускали причальный трап.

И дело не в том, что лоцманы стали немощными (действительно, у некоторых не хватало руки или ноги, хотя это не мешало им быть довольно ловкими при случае); просто плата шла натурой, то есть молодыми девушками, украденными или купленными по бросовой цене на Цейлоне, Филиппинах, Калимантане или в других местах и посаженными в трюмы с цепями на ногах; послужив развлечением для матросов во время пути, они поставлялись в придачу к сумме портового сбора зловещим «авторитетам», уж давно поделившим между собой весь город. Их выгружали с корабля на маленький парусник запакованными в джутовые мешки со штемпелем «рис» или «кофе», а новые хозяева часто даже не утруждали себя открыть их: они обращали куда меньше внимания на качество товара, чем древние работорговцы из персидских сказок, где описывается, как они опустошают трюмы с парчой, жемчугом и дамаскским золотом и серебром, лишь бы стать обладателями газельих глаз и смуглого овального личика с блестящими перламутровыми зубами. На самом деле несчастные девушки были обречены не только на сексуальные услады, но и просто на жизнь рабочего скота и жестокое обращение. Мой инфернальный почтальон с лицом прокаженного, что вручил мне письмо от А., тоже участвовал в таких сутенерских сделках.

Я, естественно, был в курсе этой торговли. И порицал это, несмотря на страшную летаргию и скептицизм, что снедали меня сильнее малярии. Как уже говорилось, я и сам сводничал понемногу, но там все было обычно: девушки совершенно свободно поднимались на борт, в буквальном смысле, спускались так же, и я не занимался торговлей человеческим скотом. Я счел уместным осведомить об этом одного молодого доктора, которого защита — по крайней мере, я так думал — какого-то гуманитарного дела загнала на это унылое побережье, потом еще одного высокопоставленного чиновника из международной организации, приведенного на этот же край света злополучной поломкой реактивного двигателя. Наивная гордость переполняла безупречного молодого доктора, одетого в хаки с головы до ног, как и подобает настоящему загонщику, каким он себя воображал, при мысли, что он командует целым эскадроном джипов 4x4 и даже маленьким одномоторным самолетом, с которым он держал связь по радио. Удовольствие, что светилось на его лице, было не только смешным: в определенных условиях оно должно было побудить его на неожиданно смелые поступки, которые были такой же частью его игрушечного арсенала, как двухдневная щетина на щеках, шарф, повязанный вокруг шеи, и солнцезащитные очки, — он не мог это даже представить, будучи, предположим, простым гастроэнтерологом в Труа.